дню вот уже пятьдесят лет подряд, и с этим ничего нельзя поделать: у Лао Шаня тысяча лет позади и тысяча лет впереди, он никуда не спешит, ему просто некуда торопиться, и он не любит, когда его торопят.
Что тут сказать?
Удел колдуна, а равно всякого другого чародея, открывает каждому великолепную возможность сойти с ума по-своему.
То и скажу.
Наконец, он закончил, аккуратно сложил газету, которая была истрёпанна настолько, что шуршала уже не как бумага, а как натуральный шёлк, опустил её на столик и сверху прижал очками. Потом несколько раздражённо, видимо, под впечатлением только что прочитанного, произнёс, глядя на моё правое ухо:
— Все знают, как познавать непознанное, но никто не знает, как познавать известное. Все знают, как отвергать то, что мы считаем дурным, но никто не знает, как отвергать то, что мы считаем добрым. Вот почему в мире воцарилась великая смута. Люди вмешиваются в круговорот времён года, и оттого среди тварей земных не осталось ни одной, которая смогла бы сохранить в целости своё естество. О, в какую смуту ввергли Поднебесный мир любители знания! Вся эта суета сует несёт ему гибель.
«Шема-шема-шема», — энергично потирая моментально покрывшееся инеем ухо, съязвил я. Про себя, конечно. Вслух же оценил его ворчание более дипломатично:
— Когда родился ты, Лао Шань, Поднебесная уже гибла. Когда уйдёшь, Поднебесная всё ещё будет гибнуть.
Этим тема исчерпала себя, и он её сменил:
— Смотрю ты в шляпе, дракон.
— Всегда быть в шляпе — судьба моя, — переврал я Мистера Икса.
— Нужны набойки?
— Ты смотришь в суть, Лао Шань. Я бы даже сказал — в самую тютельку сути.
— Сыграем?
Торопишься, не торопишься — отказываться от такого предложения нельзя. Это не то предложение, от которого можно отказаться. Игра цинь-цзяо — часть церемониала. Церемониал — стержень жизни. Со стержнем жизни не шутят.
Не успел я согласиться, как Лао Шань швырнул на стол восемнадцать покрытых красным лаком деревянных палочек. Затем аккуратно выложил их в ряд, подравнял и объявил:
— Твой ход.
Хитрюга.
Но делать нечего.
— Презренны, а в жизни необходимы: таковы вещи, — произнёс я и откинул одну палочку от правого края.
— Низменны, а нельзя на них не опереться: таковы простые люди, — напомнил он и тоже убрал одну.
Я немного подумал и взял две, не забыв при этом сказать:
— Утомительны, а нельзя ими не заниматься: таковы мирские дела.
Кое-какие шансы у меня ещё имелись.
— Грубы, а нельзя не оповещать о них: таковы законы, — ни на секунду не задумавшись, сказал колдун и убрал одну.
— Далеко отстоит, а нужно держаться за него: таков долг, — медленно, пытаясь просчитать варианты, произнёс я. Затем махнул рукой — чего тут считать, трясти нужно! — и отложил в сторону одну палочку. А потом — ай, ладно! — рискнул и отложил ещё одну.
Видя моё замешательство, колдун усмехнулся и ответил так:
— Разделяют, а должны свиваться в одну нить: таковы ритуалы.
И уверенным движением убрал две штуки.
— Всегда рядом с тобой, а должна быть распространена на всех: такова справедливость, — быстро, не желая больше быть объектом насмешки, отложил я одну.
Он убрал сразу три:
— Пребывают внутри, а нужно к ним стремиться: таковы жизненные свойства.
Крышка. Теперь сколько бы я палочек — одну, две или три — не взял, всё равно победит китаец. Хитрый старый китаец. Колдун чёртов.
Но что тут поделать? Хочешь, не хочешь, надо доигрывать. Хотя бы для сохранения собственного лица. Да и уважать соперника нужно при любых раскладах.
— Едино, а не может не изменяться — таков Путь, — не выдавая голосом разочарования, произнёс я и откатил на край стола одну. Так резко, что она чуть не упала на землю.
И тут Лао Шань разразился победной тирадой:
— Обладает духовной силой, а не может не действовать: таково Небо. Поэтому мудрый созерцает Небо, а помощи не предлагает. Постигает в себе жизненные свойства, а ничем не связан. Исходит из Пути, а не строит планов. Безошибочно исполняет долг, но не взирает на примеры. В совершенстве владеет ритуалом, но не признает запретов.
И с торжествующим видом отложил в сторону три палочки.
Последняя осталась за мной.
Я проиграл.
Опять.
Колдун потирая руки, в который уже раз посоветовал мне купить самоучитель игры в цинь-цзяо для «чайников», после чего радостно захихикал.
«Чем бы колдун Лао Шань не тешился, лишь бы Огненную Жабу с цепи не спускал», — подумал я в ту секунду.
Однажды, кстати, спустил. В 1876 году. Люди тогда в Городе настолько озверели, что друг на друга по любому поводу кидаться стали. Колдун терпел-терпел, да не вытерпел — вправил им мозги, позволил Жабе прогуляться. Две трети домов сгорело за ночь в невиданном пожаре. Фух — и, как и не было. Зато народ сразу в чувство пришёл. Общая беда она сплачивает.
В какой-то момент хихиканье колдуна перешло в задорное хрюканье, я не выдержал, и тоже прыснул. Лао Шань захрюкал ещё громче, и со мной случилась форменная истерика. Я бил себя руками по коленкам и ржал взахлёб. На нас стали обращать внимание зеваки. Пришлось ударить по тормозам.
Когда мы, наконец, успокоились, китаец велел снять туфли, схватил их в охапку и семенящим, но вовсе не старческим, шагом направился к будке.
В приоткрытую дверь я увидел, как он исчез за серым холщёвым пологом, который разделяет его мастерскую на две неравных часть. Та, что у всех на виду, находится в Пределах, в Городе, в центре китайской барахолки. А та, что за пологом, — в Запредельном.
Так я полагаю.
Сам за этот полог из мешковины, на котором во всю ширину выведен чёрной краской похожий на жука-плавунца иероглиф «ми», что значит «рис», никогда не заглядывал (хожу в Запредельное своими путями), но слышал историю о том, как года три назад сунулись туда два чудика из торговой инспекции. Глупцы. Одному ещё подфартило: хотя и очутился на глухом перегоне КВЖД, но в тот же день его подобрали-обогрели сборщики клюквы. Другому повезло меньше: выпал в каком-то резервном коллекторе туннеля под Ла-Маншем. Четверо суток выползал к людям, и чуть с ума не сошёл. Впрочем, может, и сошёл. Кто знает? Быть может, ходит теперь по дому в тёщиных кальсонах с начёсом, а когда приходят гости, прячется в шкаф-купе и плачет. Всё может быть.
Лао Шань управился быстро. И пяти минут не прошло, как вынес он мне мою обувку с новыми набойками в виде листа клевера. У обычного клевера три листовых пластинки. Тут — четыре. Значит, «счастливый». Теперь крысы Охотника мне не страшны. Как они меня учуют, если я следов оставлять не буду? Да никак. Фиг им.
Я не знаю, из чего делает мастер Лао Шань эти штуковины. Магический кинжал для ритуала самоочищения, он сделал для меня из клапана паровозного котла, Ключ От Всех Дверей — из куска авиационной турбины. Про это сам говорил. Хвалил товар, хвалился мастерством. А про набойки молчит.
