становятся столь нестерпимыми, что поступление в кхамы для несчастного мученика становится неизбежным. Тогда он идет в ученики к одному из старых кхамов, изучает напевы и гимны, изготавливает собственными руками бубен и посвящается в кхамское звание. Все кхамы считают себя потомками одного древнего кхама. Имя его было, по одному преданию, Катылпаш, по другому — Достокош. Это древнейший кхам, родоначальник нынешних кхамов и основатель шаманства, первый человек на земле, который запрыгал под удары бубна. Он был гораздо искуснее и могущественнее нынешних. Хм… А как это проверить, шеф?
— Никак, — ответил я Лере заочно. — Читай дальше.
— Читаю дальше, — будто услышала меня девушка — Нынешние кхамы не владеют и сотой долей силы и знания своего родоначальника, который был в состоянии перелетать с бубном в руках через большие реки, притягивать молнию с неба и тому подобное. Помимо всего он властвовал и над самой смертью: не было ни одного умирающего, которого бы он не мог при желании возвратить к жизни. О нём существуют многочисленные легенды. В одной из них рассказывается, что некий хан, которому надоело враньё шаманов-шарлатанов, повелел всех их сжечь. «Если, все сгорят — сказал он, — жалеть нечего. Значит, все они были обманщики. Если между ними есть истинные шаманы, то они не сгорят». Изверг какой-то! Правда, шеф?
— Не более других властителей мира, — успел вставить я.
А она уже продолжала:
— Всех шаманов собрали в одну юрту, обложили сухим хворостом и подожгли. Юрта сгорела вместе с находившимися в ней шаманами. Спасся только один. Живой и невредимый он вылетел из огня с бубном в руках. Садизм какой-то! Читаю, шеф, и плачу.
После этих её слов я вырубил проигрыватель и притормозил у обочины — опять прихватило сердце. Не так сильно как с утра, но всё же.
«Что же это с ним там такое? — подумал я, скрепя зубами от боли. — Может что-то не так с тайником?»
Едва отпустило, я тут же погнал на бывшую Луговую, ныне Марата. Решил на месте проверить, что там да как.
На фасаде дома N32 по улице, с какого-то коммунистического перепугу названной в честь члена Наблюдательного Совета Коммуны и руководителя монтаньяров в Конвенте, висит памятная доска, на которой выбито: «В этом доме с 1956 по 1977 год жил и работал член Союза писателей СССР Кишмишов Аристарх Селуянович». Под этой доской в специальной нише, похожей на морозильную камеру холодильника, и хранится моё сердце. Раньше где его только не доводилось прятать: и в глубине пещер, и на вершинах гор, и в проруби, и на дне колодца, и в леднике подвала — целое дело! Теперь, в век высоких технологий, всё по-другому. Всё теперь гораздо проще.
Подъехав на место, я вытащил из багажника раздвижную стремянку, фигурный торцовый ключ, фонарь и, приставив лестницу к стене, полез наверх. Минуты две откручивал болты. Когда управился, с силой надавил на букву «и» в слове «писателей». Тут же щёлкнула пружина, и с лёгким потрескиванием пошли проворачиваться шестерни невидимого механизма.
Вскоре доска откинулась, повиснув на кронштейнах, и моему взору открылась вырубленная в стене потайная ниша.
Я подождал, пока рассеется пар, и посветил внутрь.
Широкогорлая стеклянная колба с трёхгранной пирамидой из голубоватого льда стояла на своём месте — в специальном пазу, вырезанном на расстоянии вытянутой руки. Сквозь стекло и лёд был хорошо виден малахитового (на самом деле — золотистого) цвета кристалл размером с три моих кулака. Этот кристалл, формой напоминающий миниатюрный противотанковый ёж, и есть моё сердце. А если быть терминологически точным — сердце дракона, ипостасью которого я являюсь.
Зря я волновался: и сердце было на месте, и холодильный агрегат работал исправно: стены ниши покрывала изморозь, градусник показывал минус восемь по Цельсию, давление не превышало атмосферное. Всё было в порядке. Всё было в норме.
«Наверное, чувствует, что где-то по городу бродит Охотник, вот и тревожится», — подумал я и прислушался к его биению. Но в данную конкретную минуту оно стучало тихо и ритмично. Словно метроном.
«А может, Альбина слепила из мякиша моё чучелко и, поминая недобрым словом, тыкает в него зубочисткой», — родилась у меня ещё одна версия. Вполне могло быть.
И тут представив, как выгляжу со стороны, я невольно усмехнулся: «Японец японцем».
Доводилось мне слышать, что в каждом традиционном японском доме обязательно есть «токонома» — неглубокая ниша в стене, в которой стоит ваза с икебаной или висит пейзаж тушью по шёлку. Время от времени хозяева дома садятся напротив этой концептуальной дыры, внимают тишине и приводят свои мысли в порядок. Чем я в данном случае не японец? Только тем, пожалуй, что не человек, а дракон.
Вернув доску на место, я стал приводить всё в исходное состояние. Когда подтягивал последний болт, внизу нарисовалась бдительная бабулька с чёрным пуделем на поводке.
— Чего там творишь, сынок? — поинтересовалась она озабоченным голосом. — Не в металл собрался сдать?
— Что такое говоришь, мать? — притворился я обиженным. — Не видишь, пыль протираю.
— Ась?
— Пыль, говорю, протираю, — повторил я громче, после чего вытащил носовой платок и действительно тщательно потёр в ноздре члена писательского Союза.
Бабулька поверила. Пудель — нет. Высоко задрав ногу, он побрызгал на стремянку и для острастки тявкнул.
— Пасть закрой, — гавкнул я в ответ и стал спускатьсяь.
Услышав родную речь, пёс поначалу опешил, а потом зарычал. Бабка же — молодец: фукнула на сатанинское отродье и придержала стремянку, чтобы не завалилась набок.
А уже спустя сорок пять минут я, уставший и голодный, как шахтёр-стахановец, проторчавший в забое три смены подряд, подходил к родному дому. Когда завернул за баскетбольную площадку, увидел дворника дядю Мишу по прозвищу Колун. Он был занят делом: мазюкал известью бордюрные плиты в районе автомобильного аппендикса.
«Атас, — подумал я. — Надо проскочить, пока стоит в позе сборщика кокоса».
Но как ни торопился, незаметно войти в подъезд не сумел. Пёс Кипеш, заприметив меня, обрадовано залаял и тем предал. Дядя Миша обернулся на шум, приложил ладонь козырьком ко лбу и, разглядев, что это я, окликнул:
— Егор Владимирович! — И когда я сделал вид, что не услышал, проорал на весь двор: — Егор Владимирович, твою дивизию!
Пришлось подойти и поручкаться.
— Добрый вечер, Михаил Кузьмич.
— Вечер добрый, Егор Владимирович. Как житьё-бытьё?
— Кручусь помаленьку.
— Это хорошо, движение — жизнь. Ну а как с сорняками?
Я не понял:
— О чём ты, Михаил Кузьмич?
— Как это о чём?! — в свой черёд удивился дворник. И, присаживаясь на скамейку, напомнил: — О том самом. О воскресном нашем разговоре. Уже начал пропалывать?
Я сел рядом, попытался вспомнить, чем конкретно грузил Колун меня в тот раз, и не смог. В одно ухо влетело, в другое — вылетело. Впрочем, как и всегда. Сроду не вдавался в его проповеди. Чему человек может научить дракона? Ничему не может. И не научит ничему, и в веру свою не обратит.
Чтобы не обижать блаженного, я всё-таки ответил и, не мысля предмета, как можно туманнее:
— Пока, Михаил Кузьмич, не решил ничего. Пока мнусь-перетаптываюсь на границе опыта и осознания.
— Торопись, торопись с решением, Егор Владимирович. Как жить-то дальше будешь, если в
