Избавителя нашего не уверуешь?
И тут стало понятно, про какие такие сорняки говорит наш славный дворник. Он всё о том же. О прополке души. О её спасении.
«Как четыреста пятьдесят восемь лет до этого дня жил, так и дальше буду», — подумал я про себя, а вслух произнёс с деланным сожалением:
— Христос уверял, что спастись можно только через любовь, а у меня, Михаил Кузьмич, с этим делом большая напряжёнка.
— Бывает, — посочувствовал мне дядя Миша. — Только жить без любви нельзя.
— Это, смотря, что под жизнью понимать.
Дядя Миша мигом зацепился за тему:
— А что ты, например, под этим делом понимаешь? Что такое, по-твоему, Егор Владимирович, жизнь?
— Жизнь — это… — Я задумался, и после недолгой паузы сказал: — Я тебе, Михаил Кузьмич, вместо определения на этот счёт лучше одну историю расскажу.
— Давай, — согласился он.
И я начал:
— Однажды, когда я был ребёнком, мой наставник… — Я прервался и пояснил: — Был у меня такой, что-то вроде няньки, только мужик.
Дядя Миша кивнул, дескать, понимаю, бывает.
— Так вот, — продолжил я. — Однажды мой наставник привёл меня на озеро. Купаться не разрешил, потому как вода была ещё холодная, но немного побродить по воде вдоль берега позволил. Естественно, велел, чтобы далеко не отходил. Строго-настрого велел. Мол, ни-ни чтобы. Я пообещал. Я был очень послушным… мальчиком. Ну и вот. Стал я, значит, бродить по воде, яко посуху, мелочь всякую рыбью прутиком пугать и хлестать шугу. И ничего беды не предвещало. Абсолютно ничего. Но вдруг в одном месте ноги мои начали скользить по илу, и стал я сползать на глубину. Не сразу бултых, а потихоньку так, потихоньку. И всё глубже и глубже. Кричать я почему-то не стал. Не помню, почему. Кажется, подумал: «Люди на берегу загорают, наставник носом в книгу уткнулся, небо голубое, солнышко сияет, такая благость кругом, и тут вдруг я всю эту благость своим криком порушу». Так подумал. Или что-то навроде того. И не стал никого звать. Глупость, конечно, если рассудить, но что было, то было. Может, ещё и то тут свою роль сыграло, что ничего ничегошеньки не знал про смерть, и оттого чувства самосохранения не ведал. Что взять? Ребёнок. Глупый непуганый ребёнок. И вот стал я, значит, тонуть. Вода сначала до рта дошла, потом до носа, почти утонул уже. Ещё чуть-чуть, воздух бы в лёгких кончился и… Но тут мне под ноги попался камень. Небольшой такой, с футбольный мяч. И я как-то так на него пальцами, пальцами… Зацепился, в общем за этот голыш. На носочки привстал, вытянулся весь в струнку, голову задрал, дышу носом… Живу. И стараюсь не двигаться. Камень-то скользкий, того и гляди, соскользнёшь. Соскользнёшь, и сразу в бездну. Вот так-то оно всё, Михаил Кузьмич.
Я замолчал и стал чесать за ухом у подбежавшего Кипеша.
— Так это ты всё о чём, Егор Владимирович? — прервал моё молчание дядя Миша.
— О жизни, Михаил Кузьмич. О жизни. Ты спрашивал, я ответил. Так получается, что для меня жизнь это и есть нелёгкое стояние на том подводном камне.
Дядя Миша озадаченно хмыкнул, вытащил пачку «Примы» и угостил меня цигаркой. Мы закурили. Курили чинно и без баловства. А главное — молча.
Не знаю, о чём думал дворник, а я ни о чём не думал, просто наблюдал за сценкой, которая разыгралась на детской площадке.
В песочнице копались двое ребятишек лет, наверное, четырёх. Мальчик и девочка. Не знаю, что уж они там, какие куличики, между собой не поделили, а только вдруг девчонка взяла да и ударила пластмассовым совком мальчишку по голове. И пока он соображал, заплакать ему или нет, она, по-девчачьи коряво размахнувшись, ударила его ещё раз. Бабах — на тебе, дурак нехороший. От души приложилась красна девица. Ничего не скажешь — от души.
После этого парню уже, собственно, ничего другого и не оставалось, как только зареветь. Горькими слезами и без излишнего геройского выпендрёжа. Что он срочно, не сходя с места, и предпринял.
Правда, по началу, как это у них, у нынешних-то, водится, в один лишь глаз. Вторым стал напряжённо зырить по сторонам. Желал лично отследить реакцию мировой общественности. Общественность, надо сказать, его не подвела: обе бабки, ослабившие за болтовней контроль над подопечными, тут же подорвались со скамейки. И ну к песочнице. Бодро, скачками, обгоняя друг друга. Туда, туда — к эпицентру «кровавой» трагедии.
Пацан, узрев, что миротворческие силы на подходе, перестал экономить ресурс жалости к самому себе, расслабился, и припустил уже в оба-два глаза. Губы его задрожали. Носопырка соплями набухла. Началась у парня вульгарная истерика. Зашёлся.
А юная феминистка, ошарашенная столь неожиданным результатом своей агрессии, в миг сделалась испуганной, уронила безвольно совок на дно песочницы, и, побледнев, на всякий случай тоже завыла. Причём, мастерски, — с ходу навзрыд. Дескать, жалейте, люди, коль на то дело пошло, тогда уж и меня — несчастную жертву тёмных страстей.
Колодец двора наполнился тревожной какофонией, вобравшей в себя нарастающий детский вой, шелестящие старушечьи причитания и лай рванувшего к месту разборки пса Кипеша.
«Маленькие, а уже люди», — усмехнулся я. После чего последний раз затянулся и загасил сигарету о каблук. Хотел бросить окурок на газон, но на излёте движения передумал и сунул в карман. Похлопав дворника по коленке, стал прощаться:
— Пойду я, пожалуй, Михаил Кузьмич. Набегался за день. В люльку тянет.
— Ну что ж, коль так, иди, Егор Владимирович, иди, — разрешил дворник. — Иди с Богом, но о том, о чём я тебе в то воскресение говорил, подумай.
— Подумаю, Михаил Кузьмич. Обязательно. Как только в люльку заберусь, так и сразу думать начну.
— Вот оно и будет хорошо, — одобрительно покивал дворник и вдруг спросил: — Скажи, Егор Владимирович, а как ты тогда спасся?
— Когда? — не понял я.
— Когда тонул, да на камень выбрался.
— А я не спасся, Михаил Кузьмич.
— Как так?
— Да вот так. До сих пор на том камне стою.
— Во как ты лихо завернул! — довольно крякнул дядя Миша.
Уже набрав код на замке двери, я обернулся и спросил:
— Михаил Кузьмич, скажи, у нас в подвале крысы водятся?
— Были, да прошлой весной всех толчёным стеклом ухайдакал, — припомнил дворник.
— Увидишь новых, дай знать.
— А зачем они тебе, Егор Владимирович?
— Хочу, Михаил Кузьмич, посмотреть какой-нибудь из них в глаза. Говорят, если долго смотреть в глаза крысы, то можно увидеть свою смерть.
— Правда, что ли?
— Говорят.
Оставив дворника раздумывать над этой сенсационной мулькой, я нырнул в подъезд и, пока поднимался к себе на третий, подвывал за Гребенщикова:
