Чудачество. Но я молчу: каждый имеет право на своё «лево». Осуждать неумно, особенно если этот «каждый» — часть тебя самого.
Оказавшись в своей берлоге, я запустил «Мертвеца» Джима Джармуша, запрыгнул с пультом в гамак и стал в сто первый раз просматривать этот душевный фильм.
В тот момент, когда толстый индеец уже поковырялся ножом в Джонни Дэппе и принялся требовать у него табак, обзывая его при этом глупым белым человеком, в комнату с книгой в руках вошёл Ашгарр.
— Хонгль, смотри, что я вычитал, — сказал он.
Я нажал на «паузу», и он прочёл:
Это было уже в соскочившем, несущемся мире, и здесь изрыгаемый драконом лютый туман был видим и слышим:
— Веду его. Морда интеллигентная просто глядеть противно. И ещё разговаривает, стервь, а? разговаривает!
— Ну, и что же довёл?
— Довёл. Без пересадки в Царствие Небесное. Штыком.
Дыра в тумане заросла: был только пустой картуз, пустые сапоги, пустая шинель. Скрежетал и несся вон из мира трамвай.
— Что это? — спросил я, прервав Ашгарра.
— Рассказ Замятина. «Дракон» называется. Там дальше боец вынимает из-за пазухи замёрзшего воробья и отогревает. А заканчивается так:
Дракон оскалил до ушей туманно-полыхающую пасть. Медленно картузом захлопнулись щелочки в человеческий мир. Картуз осел на оттопыренных ушах. Проводник в Царствие Небесное поднял винтовку.
Скрежетал зубами и несся в неизвестное, вон из человеческого мира, трамвай.
Окончив чтение, Ашгарр задумчиво произнёс:
— Человека убил, воробья спас.
— Гады они, — прокомментировал я.
— Кто?
— Да люди, кто.
— Люди как люди. Всегда такими были.
— Вот именно — люди как люди. Натворят какой-нибудь фигни, а валят всё на драконов. Всегда были мастерами стрелки переводить.
— Но это же они метафорически про драконов.
— Не скажи. Это у них сначала «убей дракона в себе», а когда врубается, что «убить дракона в себе», означает «убить себя», идут искать дракона на стороне.
— И убивают «дракона» в других, — логично продолжил мою мысль Ашгарр.
— Имеет место быть, — согласился я. — А некоторые начинают искать и настоящего дракона. Откуда, думаешь, Охотники появляются? От сырости? Фиг там. От душевной неустроенности. От больной головы.
— А у нас, считаешь, здоровая?
— Да уж в любом случае здоровее будет. Вот они со своей больной на нашу здоровую-то всё и перебрасывают. Мало того, нашу здоровую пытаются выдать за свою. Помнишь, что Ланселот в «Драконе» у Шварца заявляет?
— Не-а, не помню.
— А я помню. Потому как задела меня эта показательная оговорка. Он там говорит, что они, драконборцы, не стесняются вмешиваться в чужие дела, что они помогают тем, кому необходимо помочь, и уничтожают тех, кого необходимо уничтожить.
— Но ведь это же девиз золотого дракона, — осознал Ашгарр очевидное.
— Вот именно! — разгорячившись, воскликнул я. — Это наш девиз. Наш. Не Ланселота и даже не президента североамериканских штатов, а наш. А они его нагло присваивают. Мало того — они его дискредитируют. Вот, что самое обидное.
Ашгарр вздохнул так, будто навалилась на него вся боль мира, и произнёс не без некоторой снисходительности в голосе:
— Люди.
— Пусть их, клеветников и обманщиков, — махнул рукой я, подведя черту под темой.
Ашгарр пошёл на выход, но задержался у порога и, кинув взгляд на экран, спросил:
— Сколько ты можешь смотреть этот фильм?
— Сколько угодно, — ответил я и оживил картинку.
— Не надоело?
— Ничуть.
— А в чём эзотерика?
— В том, что лучшее лекарство от скуки — напоминание о смерти.
— Думаешь?
— Да. Была бы моя воля, я бы всех людей-человеков заставлял смотреть этот фильм хотя бы раз в неделю.
Ашарр озадачился:
— Зачем это?
— Как это «зачем»? — пожал я плечами. — Затем. Чтобы помнили о смерти. Чтобы помнили, что рано или поздно попадут в то место, откуда приходят и куда возвращаются души.
— Получаешь удовольствие от их фобий?
— Не пори ерунды. Просто считаю: если человек не помнит о смерти каждый миг своего посюстороннего бытия, то начинает жить так, будто вечен.
— Очевидно. И что с того?
— А то, что в таком случае он превращается в ненасытную тварь, который не может ограничить своё материальное потребление. Посмотри, что вокруг творится. Накупит человек всякой дребедени, притащит домой и бежит за новым кредитом, чтобы купить ещё какой-нибудь дребедени. И так до бесконечности. И с нарастающей скоростью. Согласись, что это путь в никуда.
— Трудно не согласиться, — сказал Ашгарр и развёл руками, дескать, что тут поделаешь, такова природа человеческая. Что взять с тех, кто произошёл не от мудрой змеи, а от суетливой обезьяны.
Я же, не сумев остановиться, продолжил речь, достойную похвалы Че Гевары:
— Вся эта гадская система, построенная на неограниченном потреблении, заинтересована в том, чтобы человек не помнил о смерти. Поэтому любое напоминание о том, что смерть неминуема, что всякий человек может дать дуба в любой миг — это есть большой, просто огромный ништяк. По-другому человека из колеи не выдернуть.
— Думаешь, надо?
— А нет? Человеки — как ни крути — братья наши. Пусть и сводные. Жаль непутёвых. В колее-то им в счастья не видать. Не ведёт она к Свету, а ведёт к ожирению и пресыщенности. Поэтому и говорю — memento mori.
— Memento mori, — задумчиво повторил вслед за мной Ашгарр, помолчал секунду и сказал: — Кстати, о смерти. Что там у нас со Списком? До Ночи Полёта осталось чуть-чуть.
— Всё под контролем, — успокоил я его. — Не закрыт ещё один пункт, но я над этим работаю.
Ашгарр кивнул, пожелал мне приятных снов и тут же вышел. А я, повторяя на разные лады «помни о смерти», вытащил мобильный и набрал номер господина Нигматулина.
— Эдуард Николаевич, с вами говорит частный детектив Егор Тугарин, — официально представился я в ответ на его «слушаю». — Меня нанял известный вам Леонид Петрович Домбровский. По его просьбе расследую обстоятельства гибели ваших общих знакомых.
— Всё-таки нанял, — не то удивился, не то возмутился господин Нигматулин, после чего выдохнул с крайним недовольством: — Неврастеник!
Меня это не смутило, я надавил:
— И, тем не менее, Эдуард Николаевич, мне хотелось бы попросить вас о встрече.
