вящей радости — обгоревшую полоску бумаги размером с трамвайный билет. Подцепив, вытащил. И при этом не забывал про девушку, втолковывал ей:
— Человек, незамутнённая моя подруга, является мерилом Добра и Зла. Че-ло-век. А что это означает?
— Что?
— А это означает, Лера, что ты и только ты решаешь, что есть Добро, а что есть Зло. Смотрела фильм «От рассвета до заката»?
— Конечно, — фыркнула Лера. — Ужастик Родригеса.
На откопанной бумажке читалась выведенная чёрной шариковой ручкой цифра «3» (или недогоревшая «8»), а чуть ниже аббревиатура «ДЧХ».
— Помнишь, братьев-убивцев, которых Клуни и Тарантино играют? — разглядывая любопытную находку, спросил я.
— Помню, конечно.
— А теперь вспомни, какое у тебя к ним отношение было. Думаю, в начале фильма ты считала их конченными отморозками. Воплощённым Злом. Я прав?
— Точно, шеф.
«Наверное, был записан чей-то телефон и, чтобы не забыл, чей, инициалы проставлены», — подумал я, а вслух произнёс:
— Но когда персонал салуна «Большие сиськи» превратился в монстров, твоё отношение к братишкам резко изменилось. Не так ли?
— Точно, — вновь согласилась Лера. — Они же там биться стали с оборотнями. Клуни вообще оказался милашкой. И девчонка в него втюрилась.
— О чём и толкую, — прикидывая, как можно расшифровать инициалы, сказал я. — Когда на сцену вышло Абсолютное Зло, тогда то, что ты до этого считала Злом, перестало быть таковым. Получается, Зло не всегда Зло. Что и требовалось доказать. Понятно?
— Понятно, шеф, — вздохнула Лера. — Только…
— Что ещё?
— Скажите, шеф, но ведь Добро всё равно победит Зло? Да? Ведь да?
Я не понимал, шутит она или говорит всерьёз. Выяснять не стал и сказал, не меняя назидательной интонации:
— Лера, реальный мир — не голливудский блокбастер с обязательным хэппи-эндом. Окончательная победа Добра, как и победа Зла, невозможна в принципе.
— Но почему, шеф?
— Как абсолютный хаос, так и абсолютный порядок не допускают существования разумной жизни. А это, значит, что в результате победы любого их этих двух начал, тебя, Лера, не станет. А если не станет мерила, кто определит — Добро победило или Зло? Врубаешься, о чём я?
— Шеф, вы Морфиус, — помолчав, сказала девушка.
— В смысле? — не понял я.
— Зачем толкнули ребёнка в пустыню реальности?
— Кто-то ведь должен был это сделать.
— Лучше бы вы меня… — начал была Лера и вдруг замокла.
— Что «лучше бы вы меня»? — вкрадчивым голосом уточнил я.
Она смущённо промямлила:
— Ладно, шеф, проехали. Решайте все вопросы побыстрее, я долго в клетке не выдержу. Пока- пока.
И сразу отключилась, я даже попрощаться не успел.
Вернув найденную бумажку на место (улика как ни как), я — чтобы не отнимать хлеб у оперов — придал композиции в пепельнице прежний живописный вид. Протёр вилку полотенцем, закинул в ящик и пошёл на выход. Делать мне в квартире Белобородова было больше нечего.
Пока спускался, раздумывал над этими «ДЧХ». Думал: «Фамилия-имя-отчество или имя-отчество- фамилия?» В любом случае смущала буква «Ч». Какое русское имя начинается с этой буквы? Чук? Чехонте? Чебурашка? Сходу вспомнить не смог. Но, выйдя из подъезда, вспомнил — Чеслав.
Во дворе вокруг детской площадки, огороженной крашенными шинами, по прежнему гонял на велике стриженный под «ноль» пацан. Заходил, он гонял. Выхожу, всё гоняет. Класс шестой-седьмой. Или пятый откормленный.
— Эй, пацан! — окликнул я его, усаживаясь на вкопанную в землю шину.
Он подъехал.
— Чего, дядь?
— Лысина не мёрзнет?
— Не-а.
— А пацаны не дразнят?
— Так-то нет.
В это время ожил мобильник, на связь вышел Ашгарр.
— Занят, перезвоню, — оборвал я его на полуслове и снова обратился к пацану: — Давно тут катаешься?
— Так-то да. Давно.
— Слушай, я тут товарища ищу. Скажи, не выходил из третьего подъезда такой маленький и толстый?
— Не-а, не видел.
— Точно?
— Так-то, да. Лёшки Решетникова мамка выходила, потом бабка с пятого, сантехник ещё, который не сантехник.
Я зацепился:
— Как это «сантехник, который не сантехник»?
— Это я сначала подумал, что сантехник, — пояснил пацан. — Но у нас же сантехником батя Вовки Труфанова, и я подумал — нет, не сантехник.
— А с чего ты взял, что он сантехник?
Пацан посмотрел на меня, как на дитя малое.
— Так чемодан же с инструментом.
— А! Тогда понятно. Раз чемодан, тогда — да. А он не толстым был?
— Кто? Чемодан?
— Да нет, сантехник, который не сантехник.
— Не-а, не толстый. Худой. И высокий такой. Не как вы, но высокий.
Хотелось, конечно, вонзиться в сознание пацана Взглядом, вживую посмотреть на этого сантехника, который не сантехник, но — табу. Однажды сам себе строго-настрого запретил ковыряться в сознании детей. Ковырнул как-то раз сознание вот такого же мальца, а он вырос и стал серийным убийцей. Взаимосвязь не очевидна, вопрос не изучен, но я зарёкся. Чур меня, чур.
— Ну, ладно, спасибо тебе, — сказал я, вставая. — Смотри, быстро не гоняй, а то лысину застудишь.
— Не-а, не застужу, — улыбнулся пацан и покатил на новый круг.
Уже направляясь к машине, набрал домашний номер.
— Хорошо, что перезвонил, — сказал Ашгарр.
— Чего случилось? — поторопил я.
— Тут перед домом тип какой-то часов с десяти трётся, не нравится он мне.
— Думаешь, Охотник?
— Чёрт его знает, на лбу не написано.
— Сейчас подъеду, ты только сам не высовывайся, — попросил я, отключился и выругался: — Вот же, тенехрень!
Последний мой возглас относился не к новости Ашгарра, просто на фонарном столбу, под которым
