словно исчезали из реального мира, мы были призраками, наблюдающими за жизнью живых. Живых настоящих людей, которые просыпаются рано утром, тепло одеваются, едут в контору, а в шесть часов бегут домой так, словно их ждет там нечто особенное.
Мы не были снобами – просто чувствовали себя другими. Людьми со своими правилами. Людьми, которые меняют ход времени.
И эти собственные правила делали нас могущественными. Мы считали, что уж нам-то по силам изменить мир. И мы до сих пор верим, что мы – это чудо.
Саше пришлось стать одной из тех, для кого передача «Доброе утро!» – часть рутины, но она не изменилась. Она не пошла другой дорогой – она просто сменила средство передвижения. Пока мы нашей дружной гоп-компанией катили на трамвае, Саша сопровождала нас на автомобиле.
Боря с его молоденькой девочкой, которая никогда не станет актрисой, но будет его женой, был частью реального мира, в котором мужчина утверждается за счет возраста своей женщины. Он играл по правилам, которым его научили в детстве – и он не старался новые правила придумать, он был потребителем, обывателем, которому нравится собственное отражение в глазах других, таких же, как он.
В жизни людей, которые не сопротивляются, есть нечто порочное.
Боря будто мстил своей возлюбленной за то, что сам себя лишил свободы выбора. Из подающей надежды актрисы он вылепил домохозяйку. Он украл ее собственные ценности и подменил их своими: дал ей счет в банке, дом за городом, машину – все то, к чему стремится любой человек, и говорил: «Зачем тебе работать, если у тебя уже все есть? Ты знаешь, какой это мир? Это жесткий мир, девочка! Но я спасу тебя». Только вот он не был спасителем. Он был злодеем, который посадил бабочку в банку и смотрел, как у нее там кончается воздух.
Мы видели многих мужчин на пороге сорокалетия, которые теряли зрение. Их поводырями становились молодые девушки, лучше из провинции – неопытные, смешные, если и не мечтавшие получить все сразу, то не обладавшие достаточным мужеством, чтобы отказаться от такой возможности.
И мы видели, как такие мужчины уничтожают личность своих подруг, становятся им строгими родителями, решившимися на инцест.
Наверное, мужчины, больше чем женщины, боятся возраста, старости. Никто не слышал о женском кризисе среднего возраста. Возможно, поэтому мужчины так требовательны к нам – это лишь месть и обида за то, что страх нас щадит. Мужчины придумали нам нулевой размер, стандарты красоты… и уже одно слово «стандарт» звучит ужасно – общее место, обыденность, «как все».
И мы благодарили Бога за то, что стали взрослыми и умными, нас не проведешь.
Мы жалели Борю, не ревновали.
А тем временем отношения Саши и Никиты складывались немного нелепо.
Они почти жили вместе, он оставался у нее каждую ночь, но в ее доме не было ни одной его вещи, если забыть о щетке и бритве.
– Как-то странно, тебе не кажется? – говорила я.
– С другой стороны, очень удобно, – объясняла Саша.
Нет правила, чтобы влюбленные жили вместе. Просто так всегда получается – ты остаешься на день, на два, забываешь одежду, книгу… И вот вы уже не расстаетесь.
– Давай пропустим эту часть, – сказала я любимому человеку, швырнув на пол чемодан.
Мы были знакомы всего пару недель, но уже было ясно, что вместе мы надолго.
Саша отмахнулась. Она даже немного оправдывалась и злилась, но без вдохновения.
В следующую встречу Саша заявила:
– Никита мутит воду.
– То есть?
Саша предложила Никите переехать к ней. Он отказался. Пояснил, что у него была связь, после которой он до сих пор не пришел в себя, и сейчас ему не хочется принимать серьезные обязательства.
– Мне все ясно, – отрезала Саша.
Я ее понимала. Никите, как и любому мужчине, повсюду мерещились обязательства, которых от него никто не ждал. Саша просто хотела, чтобы он был ближе, без намека, без подвоха.
Он позвонил мне сам:
– Я запутался.
– В чем, Никитушка?
Никита, возможно, стал человеком в первом поколении. И ему приходилось нелегко.
Быть животным проще – ты спишь, охотишься, ешь, размножаешься, и этому не сопутствуют бесконечные вопросы. Наверное, так же трудно неандертальцам было разгибаться, ходить на двух конечностях, а не на четырех. Если, конечно, неандертальцы существовали – теория эволюции, как и любая теория, всего лишь гипотеза.
Душа Никиты, как изнеженный мускул, болела от напряжения. Он не привык к чувствам и сейчас вел себя не по-спортивному.
После долгой и ленивой зимы я пошла в зал на тренировку. Я не знала, что выбрала самую сложную программу, после которой трудно даже лежать. Мне говорили: «Повтори. Иначе будет хуже». Я испугалась и больше не пошла. Ноги болели месяц. Они жаждали тренировок – это химия, законы природы, молочная кислота, но я сдалась.
Никите тоже трудно было лежать и страдать, но он так боялся боли, что смирился с той, которая уже есть.
Человек в первом поколении не чувствует в себе достаточно отчаяния, чтобы начать жизнь сначала.
Иногда человек чего-то боится, не может совершить какое-либо простейшее действие, и ты не знаешь, что о нем думать, для простоты называешь его идиотом, но не догадываешься, какая тут предыстория, что за всем этим стоит.
Мой отец был красивым, умным и талантливым человеком. Он модно одевался, любил пожить на широкую ногу – при том, что в быту был аскетом, ел всякие каши и щи, довольствовался малым.
Его любили женщины. Я до сих пор страдаю по Андрею Кончаловскому только потому, что они похожи.
Женщин всегда было много. Но личная жизнь отца – история разочарований.
Он боялся женщин так, как другие боятся самолетов или змей.
В семь лет его мать, вдова с четырьмя детьми на руках, белошвейка, отдала его и сестру в детский дом. Она хотела спасти их от голода.
Братьев и сестер тогда разлучали, разводили по разным приютам. Если не с кем разделить боль – значит, ее нет. Так, наверное, тогда мыслили.
В стране Гражданская война. Голод. Пожары, тиф и холера.
Детский дом расквартировали в монастыре, где плотские позывы святых отцов сдерживали фрески на потолках – мучения грешников, страдания святых. Над кроватью моего отца была нарисована отрубленная голова Иоанна Крестителя – окровавленная, с закатившимися глазами.
Мой отец убежал и бегал до самой Отечественной войны, которую окончил капитаном Красной армии.
Он видел свою мать всего один раз.
Был влюблен в известную манекенщицу, которая ушла от него к миллионеру.
Последняя женщина, которую он любил, умерла при родах. Оставила его. Или бросила – зависит от того, какое слово ближе эмоционально.
Он говорил, что не хочет на ней жениться, играл в улитку, но с чувствами такая беда – их нельзя спрятать. От них можно только отвернуться.
Всю жизнь он думал, что его предали.
Я не знаю, хоронил ли он мою бабушку. О ней я не слышала от него ни слова. На его столе была фотография в латунной рамке – женщина в шляпе, в модном платье начала двадцатого века. Иногда он
