на лоб.
У него мог начаться шок. В идеале его голова должна была находиться ниже всего остального, но у нас не было ничего, что можно было бы подложить ему под ноги и туловище. Шок убивает так же верно, как и пули. У него синели губы. Может быть, это первый признак шока?
Кабина была на этаже Б-1, первом из подземных. Мы находились на третьем.
Мангоджерри смотрела на меня с таким видом, словно хотела сказать: «Я предупреждала».
Как ни странно, Бобби засмеялся. Негромко, но засмеялся. Разве можно смеяться, умирая или впадая в шок? А вдруг все будет нормально?
Тогда я согласен, чтобы меня звали Полианна Гекльберри Холли Голатти Сноу.
Лифт достиг этажа Б-2.
Я поднял ружье на случай, если в лифте снова окажутся пассажиры.
Пульсирующий гул двигателей яйцевидной комнаты – или каких-то других адских машин – стал громче.
– Надо торопиться, – сказал Доги. Если бы прошлое снова вторглось в настоящее, оно привело бы с собой разгневанных вооруженных людей.
Лифт остановился на нашем этаже.
Коридор становился ощутимо ярче.
Когда двери лифта начали раздвигаться, я ожидал, что увижу сумрачный красный свет, но вдруг испугался. А вдруг за ними покажется невообразимая россыпь звезд и холодное черное пространство, которое я видел за дверью на лестницу?
Кабина была обычной кабиной. Пустой.
– Вперед! – крикнул Доги.
Рузвельт и Саша уже подняли Бобби и почти несли его, одновременно пытаясь остановить кровь.
Я держал дверь. Когда Бобби проносили мимо меня, его лицо было искажено болью. Если ему и хотелось вскрикнуть, он пересилил себя и сказал:
– Сафе cerevisi.
– Пиво будет позже, – пообещал я.
– Нет, сейчас, – хрипло дыша, потребовал он. Сбросив рюкзак. Доги следом за нами вошел в лифт, рассчитанный человек на пятнадцать. Кабина закачалась под его весом, и мы попытались не наступить на Мангоджерри.
– Вверх и наружу, – сказал я.
– Вниз, – не согласился Бобби.
На управляющей панели не было кнопок для этажей, которые предположительно находились под нами. Вместо них имелась прорезь для магнитной карточки, с помощью которой можно было запрограммировать спуск на этаж в зависимости от степени допуска. Такой карточки мы не имели.
– У нас нет возможности спуститься ниже, – сказал я.
– Возможность есть всегда, – отозвался Доги и начал рыться в своем рюкзаке.
В коридоре стало светлее. Гул усилился.
Дверь лифта закрылась, но мы стояли на месте. Я потянулся к кнопке «Г», однако Доги хлопнул меня по руке, как будто я был ребенком, полезшим за сладким без разрешения.
– Бред, – сказал я.
– Полный, – согласился Бобби. Он привалился к задней стенке, поддерживаемый Рузвельтом и Сашей. Теперь он был серым. Я сказал:
– Брат, не строй из себя героя.
– Буду.
– Нет, не будешь!
– Кахуна.
– Что?
– Я Кахуна, а не куриное дерьмо.
– Ты не Кахуна.
– Король серфа, – сказал Бобби. Когда он снова закашлялся, на его губах запузырилась кровь. В отчаянии я обратился к Саше:
– Его нужно как можно скорее поднять наверх и увезти отсюда!
Позади что-то хрустнуло и треснуло. Доги вскрыл замок панели, отодвинул щиток в сторону и достал проволочку.
– Какой этаж? – спросил он.
– Мангоджерри говорит, в самый низ, – ответил Рузвельт. Я возразил:
– Орсон, дети – мы даже не знаем, живы ли они.
– Они живы, – сказал Фрост.
– Мы не знаем этого!
– Знаем.
Я стал искать поддержки у Саши:
– Ты такая же чокнутая, как они?
Саша ничего не ответила, но в ее глазах стояла такая жалость, что мне пришлось отвернуться. Она знала, до какой степени близки мы с Бобби, знала, что братья по всему, кроме крови, ближе двойняшек. Знала, что часть моей души умрет вместе с ним и останется пустота, которую никогда не заполнит даже она. Саша видела мою беззащитность и сделала бы все, все, если бы могла спасти Бобби, но она не могла ничего. Ее беспомощность была отражением моей беспомощности, с которой я не мог смириться.
Я опустил глаза на кошку. Какое-то мгновение мне хотелось ее убить, как будто она была ответственной за то, что мы оказались здесь. Я спрашивал Сашу, не сошла ли она с ума; но с ума сошел я сам, потрясенный возможностью лишиться Бобби.
Лифт дернулся и пошел вниз.
Бобби застонал.
Я сказал:
– Бобби, пожалуйста…
– Кахуна, – напомнил он мне.
– Ты не Кахуна, ты как.
Его голос был слабым и прерывистым:
– Пиа считает меня Кахуной.
– Твоя Пиа со шмулем в голове.
– Не ругай мою женщину, брат.
Мы остановились на седьмом этаже. Последнем.
Дверь открылась в темноту. Но здесь не было звездного неба. Просто темная ниша.
Рузвельт зажег фонарик, и я вывел остальных в холодный, сырой вестибюль.
Здесь пульсирующий электронный гул был приглушенным и едва слышным.
Мы положили Бобби на спину справа от дверей лифта, подстелив под него наши с Сашей куртки, чтобы он не лежал на цементном полу.
Саша вставила в панель проволочку, чтобы лифт оставался на месте, пока мы не вернемся. Но если прошлое окончательно разойдется с настоящим, придется лезть наверх по скобам.
Бобби лезть не сможет, а в таком состоянии мы его не поднимем.
«Не думай об этом. Призраки не смогут причинить тебе вреда, если ты не боишься их. Ничто плохое не случится, если о нем не думать».
Я цеплялся за детские отговорки.
Доги опорожнил рюкзак, с помощью Рузвельта сложил пустой мешок и подсунул его под бедра Бобби, слегка приподняв их. Но этого было недостаточно.
Когда я положил рядом фонарик, Бобби сказал:
– Брат, наверно, в темноте мне будет безопаснее. Свет может привлечь внимание.
– Выключишь, если что-нибудь услышишь.
– Выключишь сам перед уходом, – пробормотал он. – Я не смогу.
