четырех верстах по дороге в Калугу; в Гранищеве было очень тесно и шумно.
Леташевка представляла собой маленькую, в несколько дворов, деревеньку. Главная квартира с трудом разместилась в ней.
Кутузов занял чистую избу с тремя окнами. За дощатой перегородкой у печи стояла кровать Михаила Илларионовича, а вся остальная, большая часть избы была кабинетом, столовой и приемной фельдмаршала.
Коновницын с канцелярией помещался рядом в старой избе, которую еще топили 'по-черному'. В ней не было трубы, и когда топили русскую печь, то дым выходил только через волоковое оконце над дверью и через раскрытую дверь. Оттого все стены избы покрывал черный блестящий нарост сажи, по которому, шелестя, бегали такие же черные тараканы.
— Я хоть и Петр, но не великий, и тараканов не боюсь! — шутил Коновницын, вспоминая, что царь Петр боялся их.
Во дворе в низеньком овине жил комендант главной квартиры Ставраков.
В избе у Коновницына стояли кровати и стол, а здесь не существовало никакой мебели. Глиняный пол овина толстым слоем устилала солома, покрытая попонами, полстями, коврами, бурками. Это был штабной клуб: здесь спали офицеры штаба, сюда собирались покурить трубочку, попить чайку и покалякать о том о сем адъютанты, вестовые фельдмаршала и все приезжавшие в армию, потому что в избе гостеприимного Коновницына не хватало места.
В Леташевке Кутузов развернул большую работу — наконец он получил возможность переорганизовать, подготовить армию к контрнаступлению так, как считал необходимым.
Кутузов не думал столь легкомысленно и наивно, как Беннигсен и Вильсон, будто с Наполеоном уже можно быстро и легко покончить. Пусть враг и ранен, но он еще достаточно крепок. И это ведь не какой- нибудь враг, а Наполеон!
Пока русская армия не пополнит свои силы и не подготовится как следует, начинать контрнаступление рискованно.
Надо воспользоваться предоставленной возможностью передышки. Пусть Наполеон тешится тем, что занял русскую столицу, и ждет ответа на свои предложения о мире.
Кутузов был убежден, что Александр I не пожелает говорить с Наполеоном, но нарочно оставил у Лористона некоторую надежду на благоприятный исход переговоров.
Каждый день, проведенный в Тарутине, был дорог для Кутузова. Он считал, что не надо тревожить медведя в его берлоге. Лишь бы Наполеон подольше остался в разграбленной и сожженной Москве.
Приезд Лористона пришелся очень кстати, чего не понимал или не хотел понять соблюдавший только свои, английские интересы нахальный Вильсон.
В Тарутине Кутузов прежде всего взялся усиливать свою позицию, особенно ее левый фланг. Опять понадобился шанцевый инструмент, которого не запасли вовремя, и его все время не хватало. Фельдмаршал попросил тульского губернатора прислать две тысячи двести лопат и тысячу топоров. И хотя губернатор Богданов был совершенно обыкновенный человек и не 'писатель', как Ростопчин, он быстро и точно выполнил требование Кутузова. Весь нужный шанцевый инструмент был немедленно привезен к Тарутину.
Кутузов видел, что приближается военная зима. Он приказал генерал-интенданту Ланскому запасти сто тысяч подков для лошадей, а губернаторам Калужской, Рязанской, Орловской и Владимирской губерний — доставить сто тысяч полушубков, сто тысяч пар валенок и сапог и шесть тысяч лыж для стрелков.
Нужно было также позаботиться о провианте, снарядах, госпиталях и о многом другом.
Заботы и работы у главнокомандующего хватало, а его заклятые враги и мелкотравчатые клеветники вроде Ростопчина и Вильсона кляузничали царю, будто фельдмаршал Кутузов предается в Тарутине неге и несвойственным его возрасту удовольствиям.
— Ваше сиятельство, сегодня поутру к нашим аванпостам пришло несколько москвичей. Не желаете ли побеседовать с ними? — спросил у фельдмаршала Паисий Кайсаров, когда Кутузов окончил подписывать поданные ему бумаги.
— Да, да, обязательно! Веди их, Паисий! — ответил Михаил Илларионович.
Кайсаров вышел из комнаты, а Михаил Илларионович повернулся к двери, готовый встретить гостей.
Еще во время 'отступного марша' к старой Калужской дороге приходили в армию москвичи, бежавшие из французского плена. Тогда это были одиночки, а теперь в Тарутино стали являться уже по нескольку человек каждый день. Они приносили самые свежие данные о неприятеле.
Кайсаров ввел к фельдмаршалу группу оборванных и изможденных мужчин и женщин. Все они были в таких немыслимых лохмотьях, что могло казаться, будто Паисий собрал на какой-либо ярмарке самых жалких нищих.
Войдя в избу, москвичи кланялись фельдмаршалу, крестились на темные лики икон, висевших в красном углу.
— Здравствуйте, друзья мои! — приветствовал их Кутузов.
— Здравствуйте, ваше сиятельство! Здравствуй, батюшка! — нестройно ответили москвичи.
Они вошли и, казалось, принесли с собой запах дыма и гари московских пожарищ.
— Ну, как Москва? — спросил Кутузов.
— Нет Москвы, ваше сиятельство, осталось одно пепелище…
— Сжег ее, нашу матушку, окаянный ворог!
— Уже не белокаменная, а чернокаменная!
— Может, десятая часть ее только уцелела.
— Нет, я думаю, немножко поболе осталось, — сказал старик в полушубке, засаленном до такой степени, что он казался сделанным из жести.
— Ну где там поболе? — возразил ему высокий, с козлиной бородкой человек. — Замоскворечье-то все сгорело?
— Все, — ответил старик.
— Земляной вал — весь?
— Весь.
— Старая Басманная — вся?
— Как вся? — возразил старик. — Остался дом княгини Куракиной да гошпитальной.
— Еще дом Хлебниковой уцелел, — прибавили из толпы.
— Ну ладно, — не уступал человек с козлиной бородкой. — От Воскресенских ворот до дома главнокомандующего все сгорело, даже трахтир…
— Сгорело, — согласился старик.
— От Мясницких до Красных ворот — большая часть сгорела?
— Нет, там оставши еще.
— Гостиный ряд весь, — не слушая возражений старика, азартно заторопился человек с бородкой. — Немецкая слобода вся, Покровская казарма сожжена. Сжег проклятущий француз Первопрестольную, а говорит на нас, русских, — обернулся он к фельдмаршалу. — На Тверском бульваре невинных людей вешают, будто бы поджигателей.
— Хватают кого ни попадя и — хоть кстись, хоть божись — не слушают: веревку на шею, и готов…
— Страстная площадь у француза так и называется, ваше сиятельство, 'площадь повешенных', — сказали из толпы.
— А ведь французы говорят: мы, мол, тушили! — усмехнулся Кутузов.
— Видел я, ваше сиятельство, как они тушили, — продолжал старик. — Я жил в Мясницкой части, у Колпачного питейного дому. Пришли ихние солдаты в этаких высоких медвежьих шапках вроде тушить начавшийся пожар, а сами только и рады переполоху: знай шарят по шкапам, сундукам да чуланам.
— И не боятся огня: дом горит, а они лезут в него и тащат, что под руку попадется.
— Француз грабит без зазрения совести, — высунулась из толпы древняя старуха. — У меня стояли на окне банки с вареньем, так варенье вычерпали горстями, даже бумагу не сняли, а просто продавили.
