— Что твое варенье! Вот он, — указал старик на паренька в ветхом зипунишке, — купил в спасов день новые сапоги. Когда пришли французы, он надел сапоги, а сверху на них натянул шерстяные чулки и старые калоши. И проклятущие догадались. Один смотрел, смотрел, да и говорит: 'Что это у тебя ноги столь толстые?' А парень отвечает: 'Водяная прикинулась'. — 'А вот, — говорит француз, — я тебя сейчас от водяной вылечу'. Содрал с него чулки и сапоги. Парень остался в одних дырявых калошах. Как у меня дочиста все в дому обобрали и самого раздели-разули, я жаловался ихнему генералу — он на Покровке у церкви Успенья стоял. Так генерал только улыбается: 'Из ста тысяч французских детей (это они-то, грабители, 'дети'!) найдется, говорит, немало шалунов!'
— Это еще хорошо, что парень не вздумал сопротивляться, а то хуже было бы. Я видал, как прусский улан приметил у чиновника табакерку с финифтью, стал отнимать, а чиновник не дает: известно, жалко. Так улан без зазрения совести и проткнул чиновника пикой.
— И кто же больше грабит: француз, итальянец, немец или поляк? — полюбопытствовал Кутузов.
— Настоящие, природные французы — добры: где стащат, а где и своим поделятся!
— Француз берет то, что ему сгодится, а пруссак не токмо грабит, а еще и портит: не может сам унесть, так уничтожает, чтобы после него другой не мог попользоваться. Вот сколь вреден!
— Француз как сыт да пьян, так никого не трогает, только болтает без умолку, а эти хуже исправников да заседателей ко всем пристают: давай пенионзы, давай брот, давай млека!
— Кто это?
— Ляхи, да беспальцы, да поварцы.
— Поляки, вестфальцы да баварцы? Так, так, — покачивал седой головой фельдмаршал. — Но, стало быть, живется им на грабеже да насилиях неплохо?
— Нет, ваше сиятельство. С едой у них тесновато. Сласти — вина, варенья, конфет — много, сахар они даже в суп кладут; а хлебушка не видно.
— И с одежей плоховато, — прибавили из толпы. — Все торговые ряды обворовали, все дома ограбили, а ходят в женских салопах да в монашеских рясах. Кто генерал, а кто капрал — не разберешь!
— Теперь, как все погорело, ищут в стенах, в подвалах, погребах, роют в огородах, садах. Где увидят свежую землю, там и копают.
— Дворы поливают водой: если вода быстро впиталась, значит, взрыхлена, тут и роют.
— Могилы на кладбищах разрывают: думают, там клад…
— Слуг, ваше сиятельство, которые оставши при домах, бьют и пытают, чтоб указали, где спрятано барское добро, — рассказывал степенный мужчина в бакенбардах, по всей видимости лакей. — Не осталось такой пытки, которой они не пользовались бы!
— Уж всю верхнюю одежду и сапоги сымут, идешь в одном бельишке, все равно обыскивают, смотрят, нет ли на шее креста серебряного, не зашито ли где что.
— Женщину встретят — соромно сказать, ваше сиятельство: юбку на голову заворотят и обыскивают…
— Нашей сестре — хуже всего! — раздался из толпы бабий голос.
— Ни малых девчонок, ни седых женщин не щадят охальники! Тьфу, прости господи! — сказала в сердцах старуха.
— В девичьих монастырях иношеский сан оскверняют.
— Молоденькие послушницы чего не делают: сажей лицо мажут, в тряпье одеваются, чтоб страшнее казаться, не помогает…
— Девичье естество не спрячешь.
— Как пришли к нам в дом, — сказал лакей, — все спрашивали: 'А где ваши боярышни? Где ваши мамзели? Хотим, мол, с ними поплясать, позабавиться'.
— 'Мамзель' у них первое слово, — вставил человек с бородкой.
— Нет, перво слово у них 'аржан', — снова не согласился с ним старик в полушубке. — 'Аржан', стало быть, аржаной хлеб.
— 'Аржан' — это, по-ихнему, деньги, — степенно объяснил лакей. — 'Пень' — это хлеб, 'бир' — это масло, 'ох' — это вода.
— Не все требуют 'аржан', другие поминают Пензу: 'Матка, где Пенза? Пензу давай!' — поправила старуха.
— Ни наших ассигнаций, ни медных денег не берут, а только подавай им серебро!
— И допреж всего, ваше сиятельство, всякой кричит: 'Манжет!' Мол, есть хочу, — сказал лакей.
— Спервоначалу не ели нашей русской пищи — квашеной капусты, соленых огурцов, вяленой рыбы…
— Семгу копченую пробовали жарить…
— А потом уж все прибрали, как саранча проклятая!
— Да, слава те господи, сманжетили уже все: и галок, и ворон, всю городскую дичинку!
— Нехристи: голубей, божью пташку, извели! Как увидят голубя, целой ротой по нему палят!
— Что голуби? Они церквей святых не щадят: вон в Иверской часовне у них габвахта, у Спаса на Бору — склад сена.
— В Лефортове, в Петропавловской церкви, быков содержат для убоя. А в Даниловом монастыре бойни устроены. В соборе на паникадилах туши висят, весь монастырский помост в крови и в коровьей требухе…
— А намедни звонят у нас на Мещанской у Андриана. Я думала, службу наконец позволили править, а это они, нехристи, залезли на колокольню и потешаются.
— Нет от них никакого житья, ваше сиятельство! — жаловались бежавшие.
— Порадейте, батюшка, вся надежда на вас! — просили обездоленные москвичи.
— Ничего, ничего, детушки! Отольются волку овечьи слезки! Мы им за все сполна отплатим — и за пожар, и за насилия, и за грабеж! — убежденно сказал фельдмаршал.
Благо тому народу, который в минуту испытаний, не спрашивая о том, как по правилам поступали другие в подобных случаях, с простотою и легкостью поднимает первую попавшуюся дубину и гвоздит ею до тех пор, пока в душе его чувство оскорбления и мести не заменится презрением и жалостью.
Кутузов проснулся от размеренного, согласного топота сотен ног: по улице, мимо фельдмаршальской избы, шли из Тарутина войска.
Не хотелось подыматься с постели, но он все-таки встал, надел туфли и халат, подошел к окну и стал смотреть.
Еще во время флангового движения к Тарутину прибывали в главную армию пополнения князя Лобанова-Ростовского. А вчера генерал-майор Русанов привел сформированные им в Рязани, Тамбове и Воронеже четыре пехотных и два егерских полка. Кутузов смотрел их в поле. Полки были хорошо обмундированы и вооружены, имели вид тертых — хоть куда! — солдат. На учении неплохо стреляли.
Фельдмаршал остался очень доволен ими, благодарил генерала Русанова и весь офицерский состав.
Русановскими полками Кутузов пополнил гвардию.
— Вам будет весело служить с такими храбрыми молодцами, как наша гвардия, — говорил он рязанцам и тамбовцам. — Учитесь у стариков.
Солдаты Лобанова-Ростовского оказались значительно хуже. Они были еще, что называется, 'сено — солома'. Пока они больше напоминали ратников ополчения, нежели воинов. Их приходилось многому обучать.
Фельдмаршал приказал выводить ежедневно из лагеря за линию какую-либо часть для занятий в
