– Доброе дело. Доброе.
Хозяин выпил, закусил картошкой жареной.
– Говори, с чем пришел?
– ты ювелирный на Кузнецком, дом 7, помнишь?
– Пале-Рояль?
– Именно. Так я дело поставил, как его взять.
– А я причем? Я не налетчик.
– Там три сейфа фирмы «Брилль и сыновья», а в них рыжики и розочки.
– Афоня. Нынче дело такое, что без жиганства заработать можно. Я местной власти сунул, они мне заводик – не заводик, фабриченку – не фабриченку, в общем, большие мастерские отдают. Найму людей, буду по металлу работать.
– Да, это дело, – серьезно ответил Лапшин, – хорошо придумал. Пока большевики во второй раз частный капитал не прикрыли, вполне можешь хорошую деньгу сбить. Но ты же медвежатник от бога. А дело минутное. В доме пять я своего человека истопником в котельную устроил. Мы с ним пять ночей стену курочили и ход сделали под хранилище. В новогоднюю ночь, когда все гулять будут, пол вскроем и войдем.
– А снегирь?
– А он один на весь Кузнецкий мост, его добрые люди напоят.
– Значит так, Афоня. Я под делом твоим подписываюсь. Прихожу, вскрываю сейф и ухожу. За это ты мне платишь…
Веденяпин на папиросной пачке написал сумму.
– Половину сейчас, половину как работу сделаю.
Лапшин прочел, головой покачал.
– Не много?
– В самый раз. Я же в долю не иду.
– И то правда. – Лапшин из кармана пиджака вынул пачку денег, похожую на завернутый в газету кирпич, положил на стол.
– Считать будешь?
– Верю.
– Тогда тридцать первого, в полдвенадцатого у дома пять.
– Заметано, – Веденяпин разлил по рюмкам, – за дело пить – примета плохая, давай с наступающим.
– Давай, чтобы он к нам добрее был.
Чокнулись, выпили.
Премьера.
На темной Триумфальной площади, словно сказочный дворец, горел огнем кинотеатр Ханжонкова. Электролампы ярким квадратом освещали афишу с надписью «Последняя встреча» и портреты Елены Иратовой и Владимира Максимова на фоне алого пожара.
Даже знаменитый матовый фонарь у входа восстановлен, и он освещал лица людей, стоящих в очереди к кассе мертвенно-бледным светом.
Подъезжали авто, спешили дорого одетые дамы и их спутники на первый премьерный сеанс.
Леонидов протиснулся сквозь толку, предъявил билет и вошел в фойе.
Первым, кого он увидел, был нарком Луночарский, который, сияя пенсне, шел ему навстречу.
– Здравствуйте, несговорчивый товарищ Леонидов.
– Добрый вечер, Анатолий Васильевич.
– Ваше место в кинокомитете пока свободно, – лукаво улыбнулся Луночарский.
Он повернулся к своей спутнице – красавице актрисе Розонелли:
– Ты подумай, этот человека отказался от руководящего поста в кинематографе.
Актриса ничего не ответила, только ослепительно улыбнулась.
– Это не мое место, Анатолий Васильевич, я журналист, кабинетная работа не для меня.
– Вам виднее. Но я прошу завтра навестить меня, я недавно перечитал Ваши очерки о Кронштадте. Нам очень нужен патриотический сценарий. Так я жду Вас завтра в два.
Луночарский со спутницей, не дожидаясь ответа Леонидова, повернулся и зашагал ко входу в зал.
И тут раздался первый звонок.
Олег не уставал раскланиваться со знакомыми. Актеры, журналисты, писатели, партчиновники и, конечно, чекисты.
Кто-то взял Леонидова под руку.
Он обернулся.
Ему улыбался Блюмкин.
– Я думал, ты не придешь.
– Почему?
– Так.
– Я хочу посмотреть фильму. О ней так много говорят еще до выхода на экран.
– Сядем вместе?.. – поинтересовался Блюмкин.
– С удовольствием, по-моему, твой друг Саблин в ложе.
– Он мне не друг. Просто приятельствуем.
– Извини, я не знал.
– Друг – это человек, к которому не страшно повернуться спиной.
– Даже так.
Они уселись на свои места.
На сцену поднялся Луночарский.
– Дорогие товарищи. Открою вам секрет. Я видел практически весь отснятый материал, поэтому могу сказать, что это первая революционная трагическая мелодрама.
Он помолчал, снял пенсне.
Близоруко прищурившись, посмотрел в зал.
– Создателям ленты удалось передать дыхание нашего непростого, но героического времени.
На сцену поднялся человек во фраке, сел к роялю.
– Это композитор Леонид Николаев, – продолжал нарком. – Он специально написал музыку для сопровождения ленты, и смею вас заверить, прекрасную музыку. Но давайте смотреть.
Свет в зале начал медленно гаснуть.
На экране появилась надпись «Конец фильма».
Композитор исполнил последний аккорд.
Свет зажегся.
На сцену поднялись актеры и режиссер, оператор, художник.
Они кланялись, а зал гремел аплодисментами.
Из ложи вышел стройный красавиц Юрий Саблин с огромным букетом роз.
Звеня шпорами, пошел к сцене.
Зал затих.
– Вот видишь, – зло прищурился Блюмкин, – фильма о Гражданской войне. Героиню экрана благодарит герой тех сражений. Все по системе Станиславского.
– Не злобствуй, Яша, смотри, как зал принимает ленту.
– Пошли на банкет, у меня есть приглашение для тебя, – Блюмкин достал из кармана красочный
