Леонидов достал папиросы.
– Можно я три штуки возьму?
– Бери.
– А то жрать хочется. Курнешь и легче.
Леонидов оглянулся.
Рядом, через дорогу, красовалась вывеска «Гастрономия Быкова».
– Подождите меня здесь.
Он, проваливаясь в снегу, дошел до ограды.
Перешагнул.
Пошел к магазину.
Скрылся в дверях.
– Тетя, а они придет? – спросил пацан Таню.
– Обязательно.
– Ты точно знаешь?
– Точнее некуда.
– От твой муж?
– Нет.
– Тогда придет.
Татьяна захохотала.
– Вон от! – крикнул пацан.
Из дверей магазина вышел Леонидов с двумя плетеными корзинками.
Он перешел улицу.
Сначала переставил через изгородь корзинки.
Потом перешагнул.
Взял корзинки.
И, пытаясь попасть в собственные следы, зашагал к Татьяне и пацану.
– А он боялся, что Вы не придете, – засмеялась Татьяна.
– А Вы?
– А я не боялась.
– Ну что ж, пацан, веди к своим.
Они подошли к асфальтовому котлу.
На дне его тлел маленький костерок.
Вокруг сидели оборванные пацаны.
– Здорово! – сказал Леонидов.
– Здорово, коль не шутишь, – гулко донеслось из глубины котла.
– Принимайте харчевку.
Леонидов опустил в протянутые мальчишеские руки корзины.
– Счастливо вам.
– И тебе фарту, дядя.
Леонидов подошел к Татьяне. Улыбнулся извиняюще:
– Задержал я Вас, Танюша.
– Ой нет. Я увидела еще одного Леонидова.
Они пошли в сторону Никитских.
– Дядя! Дядя! – раздалось за их спиной.
К нему подбежали два беспризорника.
– Ты теперь и твоя тетя, мы вас запомнили, можете ночью по бульвару без страха ходить. Мы за вас мазу держать будем.
– Спасибо, ребята.
Они пошли дальше.
– Вы, Танечка, спросили, с кем я? Ни с красными, ни с белыми. Я с Вами, с этими пацанами в котле, с до боли любимой Москвой.
– Но так же очень трудно жить, – удивилась Татьяна.
– Не ощущаю, потому что надеюсь, скоро обязательно придет счастливое время. Без ОГПУ и талонов на хлеб. А может, не придет никогда, но в это нужно верить.
Квартира Елены Иратовой
Елена вошла в свою квартиру.
В коридоре стояли ее чемоданы и баулы и ящик с обеденным сервизом синего кобальта.
Тетя с папиросой в зубах.
– Конечно, пошло, – сказала она, – но я вижу декорации к спектаклю «Отвергнутая».
Лена молча сняла шубу, стащила фетровые боты с высокими голенищами.
Потом подошла, поцеловала тетю.
– Нет, моя милая. Ты права, не сложилась моя новая шикарная жизнь. У него оказалась семья. Жена. Дети. А как любовник он мне не нужен. Несмотря на то, что он поливается одеколоном, мне все время кажется, что от него несет полковой конюшней.
– Ну что же, – философски ответила тетя, – ты ушла не с пустыми руками. Телефонные аппарат в квартире, две новые шубы, драгоценности, сервиз, наконец.
– Ты прелесть, тетя. Я тебя обожаю. У меня было сквернейшее настроение, а теперь я вновь прекрасно себя чувствую.
– У больно быстро.
– Тетя, я ушла от человека, которого любила…
– Скажем так, Леночка, любила по-своему.
– Пусть так. Неужели я будут жалеть о красном солдафоне?
– Хватит, пойдем пить чай.
Они сидели в столовой.
Уютно горел над столом шелковый розовый абажур.
– Тетя, когда же ты успела сделать свой знаменитый пирог?
– Как только двое при шпорах привезли твои вещи.
Лена развела руками.
– Не надо, ты не на сцене. С ложечки может капнуть на скатерть варенье. Что собираешься делать?
– В том-то и интрига этого водевиля с переменою персонажей.
Лена помолчала.
Отхлебнула чай.
Задумалась.
– Когда появился Юрий, я смирилась со своей службой в Художественном театре. Смирилась со Станиславским, с его теорией и непонятными мне репетициями. Однажды я двадцать минут стояла и горшком цветов в руках, стараясь показать, как они мне милы.
– Показала?
– Да, тетя. Ему понравилось, но я возненавидела горшок, цветы и старика с его немыслимой теорией.
– Но многие в этом находят главное для театра.
– Для театра – может быть, но не для меня. Я хочу играть, а не изучать его систему. Я без нее была
