Битва началась еще с рассветом и уже захватила краешек вечера. В звоне металла, криках раненых, в неистовом ржании лошадей и животных, стонах убитых неразличимы отдельные фигуры, а воины, перемешавшись – и свои, и чужие, – с одинаковой лютостью били, кололи, рубили всякое мелькнувшее движение.
Нападавшие лютовали – слишком кровавой давалась каждая пядь истоптанной и взрыхленной копытами земли, слишком много крови, дурманящей сознание.
Отступившие помнили лишь об этом – городу, к крепостным стенам которого теснил сейчас враг, нужно дать время уйти, поднять в горы женщин, детей и скот.
Еще тогда, когда не противник, а лишь слух взъерошенным голубем из соседнего городка об орде достиг жителей крепости, уже тогда правитель знал, что город не удержать.
Так решили боги – все жители города, столпившиеся на городской площади были свидетелями их воли.
Человека, которому выпала честь стать жертвоприношением для великих асов, выбрали жеребьевкой.
Чуть поодаль от плахи воины водрузили на каменное возвышение сосуд, наполненный камешками по числу мужчин в городе. Не забывали ни знатных, ни убогих – боги часто выбирают жертву по своему разумению. Горожане опасались не угодить и попасть впросак, если бы какой-нибудь последний пьяница и побирушка вдруг понадобился к престолу Великого аса.
Женщины, суровые, черноволосые, не уступавшие мужчинам в стати и крепости мускулов, окаймляли площадь сумрачной лентой, пока мужчины один за другим не проходили мимо сосуда.
– Следующий! – воины подпихивали замешкавшихся древками копий, жертву следовало определить до заката, а людской поток не иссякал.
Правитель предусмотрительно крикнул сбор по провинциям – в город уже который день стекались добровольцы из селян, не очень умелые в военном деле, но неустрашимые в упрямстве, и наемники, державшиеся стороной и обосновавшиеся лагерем за стенами крепости. На них правитель надеялся, лишь заплатив золотом.
Быстро темнело. С моря, клубясь, неслись облака, нависая над городом причудливыми громадами, диковинными чудищами и нелепо раздутыми фигурами людей и цветов.
Правитель отвлекся, гадая, что сулит небо, как восторженный клич взорвал толпу на сотни разверзшихся глоток.
Правитель глянул на помост. Избранником оказался невысокий веснушчатый паренек примерно возраста сына правителя.
Воины подняли жертву. Передавая из одних цепких рук в другие, опустили на плаху. Палачи завозились, связывая руки парня за спиной и опуская ему на голову мешок из сшитой в несколько слоев ткани.
Быстрая ночь глянула лунным оком в проеме туч. Плошадь осветилась факелами, выхватывая из темноты лица, обращенные к плахе. Люди теснились поближе, толкаясь и наступая друг другу на ноги. Стояла крепкая брань, граничащая с искуплением. До полночи оставалось время. Правитель прикрыл глаза. Он не первый, но, видно, последний раз обращался к асам с мольбой защитить город в битве с противником. Но сейчас что-то говорило ему, что вместо бесноватых приготовлений и только ради того, чтобы отрубить голову безвестному, стоило подумать, как и куда увести людей.
Правитель был достаточно наслышан о стремительности и беспощадности тех, кто сейчас в ночи скачет по направлению к городу. Еще не слышны топот копыт чужих коней, еще не один день пути отделяет врага от крепости, но правитель и сам не понимал, откуда эта уверенность и чувство потерянности, которые обручем стискивают сердце при взгляде на город. Правитель сжал челюсти так, что стало больно, пытаясь отогнать мрачные мысли: предчувствие поражения почти всегда – поражение.
Вдруг поднял голову, повернувшись к плахе. Шея от неудобного положения ныла тупой болью, – правитель который час сидел, не шелохнувшись, как было принято по обряду.
Он был слишком стар, чтобы лечить недуги. Но распухавшие по ночам суставы и скрипящие кости заставляли не забывать: не так уж много теперь отпущено, чтобы обращать на себя внимание.
Правитель сам отстроил этот город, привел людей, собрав по побережью бедняков из рыбачьих хижин. Не один год и десятки смертей – каждое бревнышко, каждый камень мостовой обильно политы кровавым потом тех, кто стоял у истоков. Тогда правитель был молод и зол – со всем тщеславием молодости он захотел и сумел построить свою империю. Теперь он частенько жалел, что не остался с лесными братьями, хотя, став правителем, позаботился, чтобы в живых не осталось ни одного из шайки, промышлявшей на проезжих дорогах и даже рисковавших грабануть слабо вооруженный кортеж.
И сотни раз задавался вопросом, не стал ли он простодушной жертвой старой лгуньи, явившейся перед ним как-то ночью, миновав сторожевые посты и не разбудив ни одну собаку.
Многие события жизни правителя подернулись пеплом, еще о больших вспоминать недосуг. Но тогда, когда, толкнув носком башмака, его разбудила седая ведьма, тогда, казалось, он в жизни не избавится от священного ужаса: кому из смертных доводилось зреть посланницу великого Одина?
Почему-то он поверил Старой Хане сразу и безоговорочно. Теперь, спустя столько событий и лет, правитель подозревал, что, предреки старуха не славу, богатство и власть, а болезни, нищету и убожество, он вряд ли бы принял дар богов с такой готовностью.
Он помнил даже запах полыни той ночью, терпкий и остающийся на губах горьковатым белым налетом. Старуха бормотала чуть слышно. Рядом вповалку беспробудно спали товарищи по набегам и пирам, а он внимал каждому слову. Или это только казалось?
Его спрашивали:
– Зачем ты сидишь в этой дыре, дурак?
И он краснел, стыдясь сам себя, хотя даже в детстве не умел прощать оскорблений.
– Посмотри, что за никчемные люди тебя окружают.
И разбойник, внезапно прозрев, почувствовал отвращение к грязным, давно немытым телам, пропитанным запахом дикого чеснока и прогорклого жира. С омерзением и брезгливостью он вглядывался в лица тех, с кем делил скудный кров, чаще всего под открытым небом и ради кого еще вчера готов был рискнуть жизнью. Тем более, жизнь ничего ценного и не представляла.
– Ты можешь большее! Ты сможешь подняться над всеми!
И он верил, что где-то там, в светлом Асгарде уготована ему отличная от прочих смертных участь.
– Погляди – и это будет твоим! – шамкала старуха.
И ночь, просветлев, в зыбком мареве приоткрыла краешек завесы. Перед разбойником стройными колоннами взметнулся ввысь белый город на берегу озера, любуясь споим отражением и воде. Дивные дворцы из неизвестного бело-кремового камня, украшенные лепкой и цветными витражами. Люди на площади, рослые и белокурые, беззаботные в знании своей красоты и превосходства. Девушка в синем платье, единственно украшенном ниткой жемчуга. Невиданные цветы, хотя разбойник до сего мига все растения на свете разделял на годные на корм лошадям и негодные. А тут он до рези в глазах вглядывался в пышную глянцевую изрезь листьев и небрежную грацию восковых растреп. Он задохнулся от незнакомого аромата и выдохнул спекшимися от жажды обладаний губами:
– Что? Что я должен? Какова плата? Старуха согласно наклонила голову, премерзко хихикнув.
Тающие звуки донесли:
– Платить будешь потом!
А на том месте, где стояла вещунья, остался черный блестящий шар, не отражавший скудный свет. Светлый город тоже исчез. Разбойник воровато оглянулся, пряча шар за пазуху.
– Ой, братцы, какой дивный сон мне привиделся, – потянулся и сел на траве младший брат правителя. – Видел тут старуху, она нашему Петеру такого наобещала, что слюнки текут. Особенно девка хороша! – и снова провалился в сон.
Разбойник наклонился над спящим, колеблясь: значит, старуха была на самом деле. И еще, значит, есть кто-то, кто видел его судьбу. С минуту рука шарила на поясном ремне. Потом разбойник скрипнул отвинчивающейся крышкой фляги. Пару капель прозрачной жидкости упало в ушную раковину брата. Юноша не проснулся, лишь перевернулся от холодной влаги на другой бок.
А разбойник, стараясь не шуршать песком, отполз в сторону и притворился. Сел лишь, когда вокруг брата загомонили голоса.
