лад, чоканье.
Сергей сделал глоток, другой, поддел ножом вареную картофелину, откусил от ржаного оковалка. У него запульсировало в висках — и от первака, и от еды, и от близости Ирины. Она — плечо к плечу — подкладывала ему капусту, лук:
— Угощайтесь, Сережа.
Перед кашей выпили еще — опять же за победу. Старуха заплакала, запричитала:
— Угляжу ль ее, победу-то? Помру, не повидавши…
— Доживете, Фекла Ильинична, — сказал Соколов. — Увидите победу собственными глазами.
— И пощупаете собственными руками, — вставил Быков.
— Дай-то господи, сынки! Одолевайте супостата. Шубников солидно прокашлялся:
— Не сомневайся, дорогой товарищ Фекла Ильинична: одолеем, беспременно одолеем. Победа на подходе! Войска у нас несметно. Один Сибир чего стоит, сколь послал войска. И еще пошлет! Ето как, здорово?
— Истинно! Дай-то господи вам здоровьица и благополучности.
Не проронивший до этого ни слова, Курицын отодвинул от себя котелок, надел шинель, подпоясался:
— Товарищ лейтенант, разрешите подменить Захарьева?
— Подменяй.
— А чайку? — спросила Ирина.
— Потом. — И, впустив знобкую струю, дверь за Курицыным захлопнулась.
Струя эта прошла избу насквозь, рассекла ее теплынь, колыхнула язычок пятилинейки, встрепанный профиль старухи заметался по стене. И стало очевидно до осязаемости: на дворе дождь, сырость и мрак. Поскрипывала ставня, за оконным стеклом трепало, ломало непогодой валкий вяз, и он тыкался в стекло, будто просил впустить его.
Угревшийся, разомлелый Сергей дожевывал картофелину. Журавлев ржаной корочкой выскабливал миску. Шубников заворачивал в тряпку недоеденную горбушку. Лейтенант Соколов утерся носовым платком и сказал:
— Спасибо, Фекла Ильинична, за хлеб-соль.
— На здоровьице, сынки, на здоровьице.
— И вам спасибо, Ирочка, — сказал Сергей.
— Не за что. И не забывайте: обещали мыть посуду.
— Разве я отказываюсь, Ирочка?
Они убирали со стола, она споласкивала котелки, миски, тарелки, кружки, передавала ему, он, задерживая ее пальцы в своих, брал посуду, вытирал суровым полотенцем. Лейтенант Соколов, раскрыв на коленях потертый на сгибах чертеж, что-то прикидывал. Сабиров сворачивал треугольник, надписывал адрес: «Узбекская ССР, Фергана…» Шубников ковырял спичкой в зубах, рассказывал старухе про сибирскую стужу:
— Птичка летит и бац — замерзает, плюнешь — плевок на лету замерзает. Полсотни градусов! — Вопрошал: — Ето как, здорово?
Старуха слушала, не слушала, шевелила бескровными губами — уж не молилась ли? Шубников продолжал распространяться:
Еще Сибир славится медведями. Видимо их невидимо, медведей. Тыщи, однако, — мильоны. Из тайги запросто ломят в село. В гости, хе-хе!
Когда допивали чай с лейтенантовым печеньем, пришел Захарьев.
Пощалыгин для чего-то взболтал в бутылке остатки вонючего самогона, вылил в стакан:
— Твоя доля, Захарьев. Грызи!
— Не хочу.
— Отказываешься? Я тебе пособлю! — сказал Пощалыгин. — Лады?
— Пей.
«Поилец ты мой, — подумал Пощалыгин. — Я плановал: Сергуня отдаст мне свое, а он — выдул! С Захарьевым подфартило!»
— Убьем белого медведя! — Опрокинув самогон в рот, Пощалыгин прополоскал им зубы и проглотил в единый прием. Посидел, не закусывая. Объяснил:
— Чтоб крепче по мозгам вдарило, желудок уже полный. А «убить белого медведя» обозначает: в кружку с пивом влить стакан водки, взболтнуть, белое получается. В гражданке я убивал белого медведя с корешком, с Кешей Бянкиным…
Льнувшей к нему вдовушке погладил коленку, Ирине сказал:
— Милаша, подфартило тебе? Мировые ребята в первом стрелковом взводе?
Бойцы разбрасывали сено на полу, стелили шинели. Захарьев уже улегся, под голову — вещмешок. Лейтенант Соколов шуршал чертежом.
Сергей спросил у Ирины:
— Что читаете?
— Леонова.
— Я классиков люблю: Чехова, Толстого…
— А я всех люблю. И классиков, и современных. Стихи люблю.
Содержательная беседа, ничего не скажешь. С чего запинаешься, уважаемый товарищ Пахомцев? Не умеешь разговаривать — лучше спи!
Пощалыгин перевернулся на бок. Соколов бодрствовал над чертежом, измерял какие-то линии линейкой, исправлял. Журавлев всхрапывал, Шубников свиристел. Старуха что-то бормотала во сне.
Ирина убавила фитиль, полезла на печь — взбугрились икры, — задернула ситцевую занавеску. Занавеска дергалась — ее цепляла Ирина, раздеваясь.
Сергей смотрел на печь, на занавеску и представлял, как Ирина снимает платье…
Утром Ирина растопила печку, поставила вариться чугунок картошки. Улыбнулась Сергею:
— Не желаете помогать?
— Отчего же! — сказал он, досадуя на ее улыбку.
Он обулся, поплескался под рукомойником, стал собирать на стол.
После завтрака Соколов сказал:
— Подготовиться к маршу. Через час выступаем.
Сергей опять брал вымытую посуду у Ирины, по ее пальцы в своих не задерживал.
— Знаете, Ирочка, — вдруг сказал Сергей, — мальчишкой в Краснодаре я любил звонить у чужих квартир. Нажмешь кнопку — и деру! А еще любил «раковые шейки», такие маленькие конфетки…
— А я любила книги. И чтобы потолще — читать побольше! В партизанском отряде не было времени читать.
— Не страшно было партизанить?
— Страшно. Но надо.
— А что вы делали в отряде?
— И кашеварила с бабушкой, и санитаркой была, и минером-подрывником.
— Подрывником?
— Приходилось.
Сергей улавливал запахи Ирины — хлеб, полынь — и думал, что она милая, чистая девушка.
— Пахомыч! — крикнул из комнаты Сабиров. — Собираешься?
— Иду, товарищ сержант!
Он взял ее за руку и впервые обнаружил, что у этой девушки с городской речью и городским именем — деревенские мозоли, и, конфузясь того, что делает, поцеловал ее ладони.
Переступая порог, Сергей больше всего боялся, что Пощалыгин моргнет ему всевидящим, нагловатым оком: оторвал, мол, теперь никак не распрощаешься с кралей? Но Пощалыгин не моргнул — оглядел и отвернулся.
Не определишь, продолжается ли день или наступает вечер, потому что тучи громоздились над самой землей, сумеречная пелена поглотила окрестности. Колкий дождь. Капли его — словно капли тоски. Взвод
