расчесывала пышную гриву Примы. Почистив лошадь, она привела ее домой и привязала в саду. Все это делала она машинально, с одной неотступной мыслью: 'Я должна сама поехать в этот лес ночью и убедиться, что нет никакой скрипки... Иначе от всех этих разговоров я совсем замучаюсь'. Где-то под этими мыслями снова оживала неясная надежда.
'Ну, а если все-таки я услышу скрипку Якова? Ведь это такое счастье - еще хоть раз услышать его игру. Да нет, какие глупости, о чем я думаю?'
Динка пошла в комнату, взглянула на часы. Было только половина шестого. Не зная, как убить время до вечера, Динка выпила молока с горбушкой хлеба, покормила хлебом Приму, надела на нее уздечку; потом, предполагая, что ночью будет прохладно, переоделась в старенькое шерстяное платье с матросским воротником и, вытащив из-под крыльца остро отточенный топорик, задумалась. Что, если в хате Якова она наткнется на Матюшкнных? Может, в эту ночь они снова придут искать деньги?
Динка вспомнила про обрез и, поплевав на ладони, полезла на дуб. Но в дупле было пусто... 'Видно, взял его Дмитро', - с досадой подумала Динка и тут же вспомнила, что обрез был заряжен крупной дробью, а дробью нельзя убить человека... Да еще двоих... А братья придут вдвоем, если, конечно, решатся прийти. Нет, месть должна быть хорошо обдумана, и действовать надо наверняка. Не стоит торопиться и делать глупости. Динка спрятала под крыльцо топорик и снова взглянула на часы; было только без десяти восемь... Динка побродила по саду, посидела на пруду, глядя, как за лугом широкой красной полосой отсвечивает уходящее солнце.
'Красный закат, завтра будет ветер', - машинально подумала Динка. Готовясь к ночному хору, на темную поверхность пруда всплывали лягушки и, распластавшись на воде, смотрели на Динку зелеными выпуклыми глазами; на островке качались синие и желтые ирисы...
Динка вернулась домой и, усевшись на крыльце, нетерпеливо ждала, когда в сад заползут вечерние сумерки и приляжет на ночь трава... Время тянулось нескончаемо долго. Динка старалась ни о чем не думать, но против ее воли перед глазами вставали живые лица, в памяти возникали обрывки из рассказа Марьяны: белое-белое, как рубаха, лицо утопившейся дивчины, ненавистные лица Павлухи, Матюшкиных, в овраге за хатой Якова распростертый на траве, убитый Иоська, а над всем этим неясные, теряющиеся в верхушках деревьев, плачущие голоса скрипки...
'Ой, какая суматоха в моей голове, какая суматоха...' - бессильно думала Динка, закрывая ладонями лицо и утыкаясь головой в колени. Потом все исчезло, и на крыльце осталось только темное пятнышко: свернувшаяся в клубочек Динка...
На небо уже вышел месяц, когда Ефим тронул ее за плечо.
- Ты что здесь делаешь? Иди ложись спать, бо уже не рано. Я тоже вот тут лягу на терраске. - Он бросил на пол рядно и подушку. - А где Прима?
- Она здесь, я привязала ее в саду, - сонно ответила Динка.
- Ну пускай пасется, - согласился Ефим, укладываясь на рядно.
Динка зашла в комнату и села на кровать. Когда с терраски донесся мирный храп, она осторожно вылезла в окно, отвязала Приму, вывела ее на дорогу и, держась за гриву, бесшумно вскочила на спину лошади. Ночь была тихая, только на пруду приглушенно кричали лягушки да во ржи, по обеим сторонам дороги, слышался тихий шелест, словно там шебаршились зверьки или птички. Динка пустила лошадь крупной рысью. Месяц светил ей в лицо. Оно было бледно и спокойно. Вдали чернел лес.
Глава шестнадцатая
СКРИПКА ЯКОВА
Поле кончилось. Поросшая мелкой травой давно не езженная дорога круто сворачивала в лес. Над головой Динки сомкнулись густые разлапистые ветви, они как будто хотели втянуть ее в свое черное логово. Прима тревожно насторожила уши и, кося здоровым глазом на выступающие из темноты деревья, пошла боком... В тишине глухо отдавался стук ее копыт. Динка низко склонилась к голове лошади и тихо прошептала:
- Вперед, Прима, вперед...
Дорога кружила по лесу, обходя заросшие кустарником пни, в темноте неожиданно возникало впереди что-то белое, - казалось, за деревьями прячется человек в длинной белой рубахе... 'Это береза', - успокаивала себя Динка. Глаза и слух ее были напряжены. Стук копыт мешал ей, она пустила лошадь шагом. Один раз ей показалось, что в кустах кто-то шепчется, Динка натянула поводья, прислушалась. Ночью растет трава, грибы... Над головой засуматошились птицы, ухнул филин. Динка вздрогнула, прижалась к гриве Примы. 'Надо было взять топорик, - лихорадочно подумала она, но филин заохал уже где-то в дальнем овраге, а месяц неожиданно осветил дорогу и густые верхушки деревьев. - Лес! Это же мой, с детства знакомый лес - чего же я боюсь? - подумала Динка. Людей тут нет, Матюшкины не пойдут ночью, они боятся скрипки... А где же эта скрипка? Всё выдумки... Но тогда зачем же я еду? Наверно, уже скоро поворот и развилка двух дорог. - Динка представила себе белеющую сквозь деревья хату и с дрожью подумала: - Нет-нет... я туда не пойду. Там в темноте светятся глаза Катри. Не могу я смотреть на них сейчас. Надо вернуться... Скрипки нет...'
На дорогу снова упал свет месяца, сбоку зачернел овраг. Над ним, словно окутанная белым туманом, показалась хата Якова.
Перед Динкой легли две дороги.
'Развилка...' - со страхом определила она. И вдруг... руки ее вцепились в поводья, сердце остановилось. Тихие, словно приглушенные звуки скрипки донеслись до ее слуха и смолкли. Словно кто-то неуверенно провел смычком по струнам. Потом снова по лесу пронесся тихий тягучий звук... и снова оборвался. А вслед за ним полилась знакомая Динке жалобная мелодия, она скользила между деревьями, поднималась ввысь и чуть слышно падала на дорогу. Перед глазами Динки возникла фигура Якова с прижатой к подбородку скрипкой и поднятым вверх смычком. Словно в забытьи она бесшумно спрыгнула на землю и, ведя Приму на поводу, пошла на голос скрипки. Смычок вдруг резко переменил мотив, и навстречу Динке неожиданно громко вырвался вальс 'На сопках Маньчжурии'... Но это играл не Яков. 'Не Яков... Не Яков... - тревожно думала Динка. - Это его мотивы, но не его музыка... Но кто же мог так хорошо знать, что играл Яков?.. Кто же это?..' Н вдруг яркая, как внезапно вспыхнувший свет, догадка мелькнула в голове Динки... Она выпустила поводья и, протянув вперед руки, как слепая, бросилась в хату.
- Иоська! - отчаянно крикнула она, вбегая на порог. Но что-то тяжелое, как бревно, обрушилось на нее сверху, резко ударило в голову, придавило к порогу. В глазах у Динки помутилось, мелькнула короткая мысль: 'Матюшкины...' - и сознание исчезло.
Глава семнадцатая
НАД ОВРАГОМ
Динка лежала вниз лицом, раскинув руки и уронив на битый кирпич косы. Смутно, словно в тяжелом сне, она слышала над собой чьи-то приглушенные голоса, то грубые и резкие, то тихие и жалобные, как плач ребенка, но их заглушал тяжелый, булькающий шум в ушах и слова не доходили до сознания.
- Я говорил тебе, что это она. Горчица... А ты взял да ударил. Зверь ты после этого. Цыган... - шептал чей-то расстроенный, негодующий голос.
- А мне плевать, кто она! Живым отсюда никто не выйдет! - гневно отвечал другой.
- Это мой дом. Она ко мне пришла, - жалобно, по-детски всхлипнул третий.
- Твой дом, шкура? А ты чей? Кто тебя подобрал, сволочь? Пошел вон отсюда, пока цел!
Динка подняла голову и застонала. Голова была тяжелая, словно на ней лежало сто пудов, по шее струилось что-то теплое и заливало лицо. Губы пересохли.
- Пить... - с трудом прошептала Динка, не слыша своего голоса.
Неподалеку что-то метнулось, звякнуло ведро.
- Дай ей пить. Цыган.
- Пошли вон отсюда к чертовой бабушке! Кому я говорю, Ухо? - послышался грозный окрик.
- Не пойду. Ты убьешь ее... - упрямо ответил первый.
- Не убивай, Цыган... - жалобно всхлипнул ребячий голос.
- Пить... - снова прошептала Динка.
- Воды хоть дай... Сам дай, Цыган!
Ведро снова звякнуло. Тот, кого называли Цыганом, перешагнул через Динку, приподнял ее голову и прижал к губам жестяную кружку. Струя холодной воды плеснулась Динке на шею, пролилась на грудь. Она жадно припала к кружке и открыла глаза.
- Ну пей, что ли! - нетерпеливо произнес знакомый грубый голос.
