они могут быть? По краю небольшой площади стоят телеги с сеном, с мешками овса и ржи, с поросятами, с картофелем, с дровами. Всюду слышен смех, украинский певучий говор, закликанье дачниц и отчаянный поросячий визг. Около рундука с мясом на разбитой колоде приказчик из лавки рубит мясо и длинным тонким ножом режет на полоски прозрачное розовое сало. Динка сглатывает слюнки: давно она не ела такого сала с горбушкой хлеба, натертого чесноком. Но денег у ней нет, раз у Лени нет, значит, и у ней нет даже на мороженое.
'Глупость все это... сало какое-то, - машинально думает она, отводя глаза и проталкиваясь к мясному рундуку. - Может, ведьма покупает мясо?' Но 'ведьмы' не видно и тут, а вместо нее вдруг над самым ухом Динки раздается знакомый голос:
- Вот корзинки, плетеные прочные корзинки!..
Динка быстро оглядывается. Сзади нее, обвешанный туго сплетенными из зеленых прутьев большими и маленькими корзинками, стоит Жук.
- Купите корзинку, барышня! Крепкие, прочные, недорого прошу! - громко говорит он и, потряхивая корзинками, наклоняется к ее уху: - Отойдем... торгуй корзинку...
- Дорого... очень дорого ты просишь, - наугад бросает Динка, примеряя на руку корзинку.
- Да что вы, барышня... плетенье-то какое, век будет служить! - Жук вскидывает корзинку, гнет плетеную ручку. - Знаешь Матюшкиных? - тихо шепчет он. - Укажи... Недорого, барышня. Берите, не пожалеете! - громко кричит он, делая неуловимое движение бровями, но в глазах Динки смятение, испуг.
- Нельзя сейчас... схватят, убьют... - шепчет она побелевшими губами, машинально разглядывая на свет плетеное дно корзинки.
- Дура... - с досадой бормочет Жук. - Мне личность их надо узнать... Да берите, барышня, не пожалеете! Вот эту берите!.. Здесь они... Матюшкины? чуть слышно шевеля губами, спрашивает он.
- Не знаю... Найду - стану рядом, - быстрым шепотом отвечает ему Динка, примеряя к руке корзинку.
- Ладно, плати деньги... Ну, так и быть, барышня! - громко говорит Жук, разрывая зубами узел веревки и передавая ей корзинку. - Берите!
- Вот, получай деньги! - порывшись в кармане, говорит Динка и сует ему в руку пустую ладонь.
- Спасибо, барышня! - Жук осторожно сжимает ее пальцы. глаза его теплеют. - Иди... не бойся... Мы друг дружку не знаем. Мне только личность укажи, почти ласково шепчет он и, перекинув через плечо свой товар, смешивается с базарной толпой.
- Вот покупайте кошелки, зеленые, плетеные... - доносится до Динки его зычный голос.
Но где же Матюшкины? Где их искать? Они, конечно, на возу, с лошадью. А может, вовсе не приехали сегодня...
Динка медленно направляется к возам. Около воза с поросятами торгуется Марьяна со старухой в темном очипке. Динка обходит их стороной и внимательно оглядывает возы с сеном. Нет, не то, не они... Последние возы с дровами. Запах смолистого свежесрезанного дерева бросается ей в нос. Около аккуратно сложенных на телеге березовых поленьев мелькает лицо панского приказчика Павлухи. Из-под козырька новой фуражки блестят его мышиные, бегающие глаза. Сердце Динки сильно бьется. Они! Матюшкины! Оба брата... Рыжие, с тараканьими усами, похожие как две капли воды, только у Семена чуть вдавленный нос, а у Федора лицо, тронутое оспой. Они стоят около свежих, только что срезанных и расколотых поленьев березы. Эти срезы еще сочатся на солнце, истекают соком, как слезами. В глазах Динки встает панский лес и голые пни, а на траве свежие щепки...
'Убийцы... они губят все живое...' - с негодованием думает Динка. В глаза ей бросается кривое полено березы, ей кажется, она узнает его белую кору... свою любимую березку-кривульку. Она протягивает к нему руку и отступает назад.
- Что, барышня, дровишек требуется? - спрашивает ее чей-то угодливый голос.
Она поднимает глаза... Павлуха.
- Да... надо бы... - хрипло выдавливает она из себя первые попавшиеся слова и, откачнувшись назад, с ужасом смотрит на широкую, как лопата, руку Федора, поглаживающую кору березы: на потной коже этой руки между рыжими волосами темные пятна... Эти пятна запеклись и въелись в нее, как кровь... кровь Якова.
Сердце Динки бьется судорожными толчками, ненависть, гнев и отвращение душат ей горло; она прижимает к груди корзинку и, словно разглядывая что-то на дне ее, опускает глаза.
- Дровишки что надо, барышня! Одна береза. Можем и отвезти до вас, если сторгуемся! - говорит Семен Матюшкин, выглядывая из-за плеча брата.
- Это барышня с хутора. Они, верно, с мамашенькой приехали! - заискивающе поясняет Павлуха.
- Да... я скажу маме... - глухо выдавливает из себя Динка и, отвернувшись в сторону, медленно поднимает глаза.
Тревожные, темные, как ночь, и блестящие, как ночные огни, из толпы прямо в упор смотрят на нее глаза Жука.
- Отходи... отходи... - быстрым, неуловимым движением приказывают ей эти глаза.
И Динка отходит, не сказав ни слова, не оглянувшись. Отходит она в толпу, унося с собой жгучую накипь ненависти, злобы, гнева и бессилия. О люди, люди! Если кто-нибудь из вас хоть однажды стоял лицом к лицу со своим смертельным врагом и не смог броситься на него, вцепиться руками в ненавистное горло, рвать и топтать его ногами, тот понимает, что чувствует Динка, несчастная, захлебнувшаяся от ненависти Динка.
'Мы друг дружку не знаем', - сказал ей Жук, но сейчас он забыл эти слова, он идет с ней рядом, волоча за собой свои зеленые кошелки, и жаркие глаза его направляют каждый ее шаг, словно хотят перелить в нее всю силу и мужество своей души.
- Спугалась... оробела. Это пройдет. Слышь, пройдет. Ну, хошь, убью? Сейчас убью! - шепчет он, наклоняясь к самому уху Динки, и знакомая оскаленная улыбка трогает его губы.
- Нет-нет! Не смей! - вцепляется в него Динка. - Вон бричка. Я поеду домой. Прощай!..
Жук отвязывает от забора вожжи и, когда бричка, тарахтя колесами, отъезжает, долго смотрит ей вслед.
Дважды заслужили у него смерть братья Матюшкины; за Иоськиного отца и за студента, которого убили на Ирнене. И трижды заслужили они ее - вот за эту девчонку, за ее помертвевшее лицо и застывшие синими льдинками глаза... Не забудет им этого Жук.
* * *
Динка сидит, уронив на колени вожжи, но Приму не нужно понукать, она хорошо знает дорогу домой. Вот и лес... Глаза Динки невольно отмечают каждый белеющий пень, каждое срубленное дерево, опустевшее место там, где оно росло... 'Неужели и березу, мою кривую березу...' - горько вспоминает Динка и, остановив лошадь, продирается сквозь кусты к молодому сосняку, туда, где на крошечной зеленой полянке росла ее подружка. Разве можно сосчитать, сколько раз за все эти годы прибегала сюда Динка, сколько раз, приткнувшись щекой к гладкому белому стволу, спала на разветвленных, словно сросшихся толстых ветках, спускающих до земли свои зеленые косы, 'Неужели там, на возу, это была она, моя береза?..'
Но нет, нет! Это не она! 'Жива ты, жива, моя кривулька!' Динка поднимает с земли тонкие ветки, гладит кривой ствол.
'Жив-жив! Жив-жив!' - кричит над ее головой какая-то озорная птичка; из сосняка, взметнув рыжим хвостом, прыгает белка, качаются в кустах синие, лесные колокольчики, прячутся в зарослях папоротника желтые грибы лисички, шевелится муравьиная куча...
'Что это со мной было? - думает Динка. - Я испугалась. Неужели ко всем моим недостаткам я еще трусиха? Жалкая трусиха...'
Перед глазами ее снова возникает тяжелая пятерня Матюшкина, поросшая рыжими волосами, и между ними темные, въевшиеся пятна. И снова мутная тошнота сжимает горло. Динка хватает раскрытым ртом свежий лесной воздух, утыкается лицом в листья березы... Сердце ее еще бьется неровными толчками, но в нем уже появляется тихое благодарное чувство к Жуку.
'А ведь он хороший... - с удивлением думает она, вспоминая, как вел ее Жук к бричке, - Только, может быть, он сейчас презирает меня за то, что я испугалась? Он, наверно, думает: девчонка... что с нее взять? А еще убивать собиралась!'
