Время до обеда тянулось медленно, но перед самым обедом пришел Ефим. Сняв с головы шапку, под которой аккуратным кружочком лежали его потные кудри, Ефим оглядел всех усталыми, но веселыми глазами и, кивнув на кастрюлю с окрошкой, протянул Динке миску:
- А ну влей холодненького!
Динка с удовольствием зачерпнула полную разливную ложку гущи, но Ефим стряхнул гущу обратно.
- Пожиже давай, пить хочу! - Проглотив залпом несколько ложек квасу из запотевшей от холода кастрюли, Ефим крякнул и вытер пятерней рот. - Ну, кланялись тебе, Динка, солдатки! Саму наилучшую корову выбрали.
- Уже и повели? - обрадовалась Динка.
- Уже и повели! Целым кагалом, як попа с певчими! Ну комедия! Ульянка попереду бежит да гопака выплясывает, а за нею еще хлопчики та дивчатки! посмеиваясь, рассказывал Ефим, приберегая на конец самое интересное сообщение о том, что пан предложил ему быть приказчиком за Павлуху, но он, Ефим, отказался, заверив пана, что повсегда хочет быть с народом, а не против народа. - Да вот... так-то... А еще наехали с села кулаки Матюшкины и Заходько вместе с Павло и давай пана просить, чтобы Павлуху не гнал... А пан и слухать ничего не хочет. Тогда Павло бачит, что пан пошел домой, да як кинется ему в ноги, плачет, кричит: 'Дозволь, пан, хоть одну ночь в своей хате заночевать! А не дозволишь - так повешусь в твоем лесу!' Ну, думаю я соби, зараз расчувствуется пан да и простит этого гада. Колы бачу, оттолкнул его пан от себя да каже: 'Ну что ж, Павло! Видно, только сейчас проснулась у тебя совесть! А я б на твоем месте давно повесился! Ночевать тебе тут я не дозволю, а лес велик и всякий иуда найдет свою осину!'
Ефим стукнул ложкой об край стола и обвел всех торжествующим взглядом. Потрясенные его рассказом Мышка и Леня молчали, но Динка не выдержала.
- Повесился он? - живо спросила она.
- Не повесился и не повесится! Черт его не возьмет! - усмехнувшись, сказал Ефим. - Да и чего ему вешаться? Пан дал гроши, землю дал коло Матюшкиных, да и сам Павло накрал у пана немало. Огородит усадьбу, поставит хату да и будет жить, как генерал... Ну, а пан за границу уезжае, останется новый приказчик або управляющий распоряжаться народом... Так что поживем - увидим!
Глава тридцать девятая
ДРУГ ОБМАНУВШИЙ - ХУЖЕ НЕДРУГА
В это утро Динка проснулась с тревогой на душе и сразу вспомнила, что сегодня воскресенье, сегодня приедет Хохолок. Надо было хорошенько обдумать, как сказать ему, что она, Динка, никогда больше не сядет на раму его велосипеда и никуда не поедет с ним кататься. Ни в лес, ни в поле, ни по узенькой тропке среди моря солнечных колосьев ржи, которые с таким мягким и таинственным шелестом, так весело и щекотно хлещут ее по плечам, по лицу и кончаются вместе с тропинкой, которая вдруг, словно вынырнув на простор полей, круто сворачивает к речке. И ничего, ничего этого больше не будет! Не будет и маленьких и больших тайн, рассказанных наедине верному другу Хохолку.
Тревожно, тревожно на душе у Динки. Она уже не думает о себе, она думает, как смягчить незаслуженную обиду, как облегчить этот удар такому любящему сердцу? Ей вспоминается, как трудно было Хохолку приобрести этот велосипед и с каким торжеством он примчался на нем из города в первый раз.
'Теперь я буду ка-тать тебя каждое воскресенье!' - заикаясь от радости, сказал он тогда. И с тех пор, уже второе лето, каждое воскресенье он обязательно мчал ее, куда она захочет. Он говорил, что начиная с понедельника считает дни и часы, оставшиеся до воскресенья. Одно воспоминание об этом нестерпимо мучило Динку, она видела перед собой знакомые темные глаза, устремленные на нее с немым вопросом. Она хорошо знала, что эти умные глаза читают в ее душе лучше, чем она сама... И обманывать их бесполезно. Да и как можно обманывать друга?
Много мелких выкручиваний, обманов и просто детского вранья лежит на совести прежней Динки; никто лучше ее не обводил вокруг пальца своих домашних и даже прозорливую Катю. Но ведь все это было другое. А Динка росла, и многое из ее испытанного оружия становилось уже смешным и ненужным, жизнь ставила перед Динкой задачи всё труднее, всё серьезнее; эти задачи требовали глубины и смелых решений, но еще ни разу, ни разу они не требовали от Динки такой жертвы.
Динка молча сидела за столом, бегло и рассеянно улыбалась Лене, не чувствуя и не замечая, что он давно следит за ней ревнивым и беспокойным взглядом. А время шло, тревога гнала Динку навстречу приближавшейся развязке. Встав из-за стола, она машинально бродила по дорожкам сада, не сводя глаз с проселочной дороги, на которой обычно появлялся велосипед Хохолка.
'Как я скажу ему? Как скажу?' - мучительно думала Динка, а в глубине террасы стоял Леня, и сердце его сжималось от боли и сомнения.
'Она любит его... Она мучается... и сама не понимает отчего. Она заблудилась между нами двумя... Будь проклят этот день, когда мы уехали с Волги... Я мог бы увезти ее куда-нибудь на плоту, спрятать на Утесе... Нет, все это мальчишество... Макака... любая моя, как тяжко тебе...'
Леня решительно шагнул с крыльца и, проследив остановившийся взгляд Динки, увидел въезжающий с дороги велосипед.
- Макака! - сжимая холодную руку подруги, быстро сказал Леня. - Не говори ему ничего. Я пошутил. Макака... Слышишь меня?
- Слышу, - прошептала Динка, и губы ее дрогнули. - Я все понимаю, Леня... И ты не один, нас трое... Нас трое, - повторила она и, подняв три пальца, улыбнулась грустной, щемящей сердце улыбкой. - А должно быть двое! И из нас троих нельзя обмануть никого! - Она вскинула голову и выпрямилась, словно молодое деревце, стряхивающее с себя дождевые капли.
- Что ты хочешь делать?
- Я люблю тебя, - прошептала Динка. - Из нас троих ты самый счастливый. Но сейчас уйди. - Она оттолкнула его руку и пошла навстречу Андрею. Она шла улыбаясь, и в улыбке ее была такая боль и такая необычайная нежность, что запыленный, усталый с дороги Хохолок сразу ожил и, забыв, что он выехал из города, когда дворники еще не тушили ночные огни, что, преодолевая версту за верстой, он мчался ни разу не отдыхая, Хохолок начал быстро и весело рассказывать, как всю неделю готовил ей маленький сюрприз.
- Я давно заметил, что тебе плохо сидеть на раме, но я не знал, как лучше сделать... И знаешь, кто мне помог? Мой батько. Мы вместе прикрепили вот это сиденье и приварили стремена. И знаешь, что он сказал при этом? Он сказал, что не будет стоять у меня на дороге...
Хохолок вертел свой велосипед, показывая приделанное над задним колесом сиденье и стремя для ног. Глаза его сияли от счастья сделать этот маленький подарок своей любимой подружке, и бьющая через край радость жизни звучала в его голосе. Но, по мере того как он говорил, мужество покидало Динку, и, словно затравленный, несчастный зайчишка, она металась в поисках других путей, нащупывая извилистую тропинку, на которую можно было бы ускользнуть от прямого объяснения.
- Вот садись, я подержу велосипед. Ну, попробуй же, попробуй... торопился Хохолок.
- Ну нет... Я знаю, что это хорошо. Но этого уже не нужно. Ведь мы теперь не дети. Мы выросли, и нам неприлично кататься вдвоем...
Динка бросала сбивчивые слова, взятые наспех из разговора с Федоркой, из замечания пана, что ей неприлично кататься без седла, и еще что-то добавляла она от себя, а Хохолок смотрел на нее с возрастающим удивлением и, силясь понять ее слова, беспомощно теребил торчащую надо лбом темную прядь волос.
- Я не буду больше кататься с тобой. Я уже не девчонка. И люди могут подумать, что мы жених и невеста, - все больше запутываясь, бормотала Динка.
Но Хохолок понимал ее по-своему, и то, на что он никогда не мог решиться, вдруг вылилось само собой в простых и захватывающих словах:
- Так мы скажем всем, что мы жених и невеста! Мы можем даже жениться хоть сейчас! Хоть сегодня!
- Нет, нет! - с ужасом закричала Динка. - Ты с ума сошел! Ты совсем сошел с ума!
- Я не сошел... Я люблю тебя... я так да-вно люблю тебя... - заикаясь от волнения, повторял Хохолок. - Я буду так счастлив...
