зовет. Ну, известно, старьевщик сам, как собака в конуре, живет, а тут я еще ему мальчонку подкинул. То да се, начинает он ворчать. Ну, уговорил я его, собрал у ребят кой-какие деньги, а сам в воровство ударился. Один раз мы с Пузырем да с Ухом удачно поработали, все больше по карманам, конечно. Дал я опять старику денег, купил Иоське молока, стал его поить, а он и узнал меня, уцепился мне за шею: 'Не бросай меня, Цыган, не бросай...' - а голос тонкий, вроде как у котенка, и все косточки насквозь светятся. А старик свое ворчит: 'Занеси его куда-нибудь, не нужон он мне тут. Помрет, куда я с мертвым телом денусь?' Ну что ты будешь делать? И сам я голодный хожу. Позвал я тут вот их. Пузыря да Ухо. Отобрал из колоды две карты - одну червонную, одну пиковую - и говорю:
'Кому, говорю, карта пик попадет, тому и нести пацана на улицу да положить его коло больницы - может, подберут'. Вижу, отвернулись мои дружки. 'Неси, говорят, его сам... Ты взял, ты и неси'.
'Нет, говорю, я не понесу: мне спасать, а потом бросать не приходится...'
'Ну и мне не приходится, - говорит Ухо. - Я сам был такой, а чужая девчонка и та себя не пожалела, прикрыла меня от моих мучителей, а я теперь пацана своими руками на мороз вытащу?! Ни в жизнь я этого не сделаю!'
'Ну, говорю, неси ты. Пузырь!' - 'Нет, - говорит Пузырь, - Повели ты мне с голыми руками противу ста человек пойти, и я пойду, а против совести своей я не пойду, хоть и маленькая она у меня, воровская...'
Ну, замолчал я... А тут Иоська с постели голос подал, попить просит. Три дня ничего в рот не брал, а тут просит... А старик наш только что взошел: промерз, видно, и жратвы у него тоже нет. Налил он себе в жестяную кружку кипятку, вынул кусочек сахару, сидит, руки греет об кружку, чай пьет...
Подошел я к нему, взял у него эту кружку и кусок сахару, отнес Иоське... Ничего не сказал старик, только заплакал. Сидит плачет, сгорбился весь. Известно, какие у него добытки! Лазит, лазит целый день по помойкам, кости да тряпки собирает - что за это дают? А тут раздобыл где-то кусок сахару и тот отняли...
Старик плачет, а Иоська смотрит на нас и одно просит: 'Не бросайте меня, не бросайте...' А назавтра как раз воскресенья было, большой базар. Ухо и говорит: 'Давайте, братцы, пощупаем мужичков взавтра. Может, повезет нам, добудем что по карманам или на возах, тогда еще подержим мальца. А потом и его красть обучим или же около церкви заставим милостыню просить: он нежненький из себя, как ангелочек, ему всякая барынька подаст...' Ну, так и порешили... Успокоили старика. пообещали, что завтра мы ему за все его доброе заплатим. Переночевали все вместе, а наутро встали и пошли...
- Эх, знали б мы, на что шли... - с протяжным вздохом сказал Пузырь.
Жук поглядел на товарищей с грустной усмешкой.
- Что ж, знали не знали, а все равно пошли бы, потому иного выхода нам не было. Видно, такая нам была судьба, - серьезно заметил Ухо.
Динка, сложив под подбородком руки, не мигая смотрела на всех троих, за спиной ее прерывисто дышал Иоська, Леня сидел не шевелясь, и только сдвинутые брови и крепко сжатые губы выдавали его волнение.
Жук снова затянулся папироской и, погасив ее, облизал запекшиеся губы.
- Ну, вот пошли мы... Мужиков на базар съехалось много. Ходили мы, ходили между возами, приглядывались. А мороз до костей пробирает, и на всех нас одна рвань, из башмаков пальцы вылезают. Вижу я, мерзнем без толку. Ну, разделились по одному. И только я наметил себе старого дурня на возу, как слышу крик. Повскакали тут все, гонятся за кем-то всем скопом. Ну, понял я: либо Ухо попался, либо Пузырь... Бросился на выручку, замешался в толпу, а тут и за меня мужики ухватились. 'Бей их! - кричат. - Бей!..'
Жук замолчал, товарищи его тоже молчали, переживая страшные и горькие воспоминания.
- Я не виноват! Я не знал! - вдруг крикнул Иоська и, бросившись к Цыгану, крепко сжал его шею. - Я ничего не знал! Я был больной!..
Леня посмотрел на Динку: она не плакала, но лицо ее словно окаменело и в глазах застыло выражение глубокой безысходной скорби. Леня взял ее руку, но она даже не почувствовала его пожатия и не отвела взгляда от Жука.
- Ну, что долго рассказывать... Били нас все и чем попало. И только благодаря Пузырю вырвались мы. Бежали проходными дворами, падали и кровищу свою снегом заметали, чтоб, значит, следов не оставлять.
В одном месте упал я, ну, Пузырь да Ухо поволокли меня. А перед самым подвалом старьевщика и Пузырь упал без памяти. Одним словом, увидел нас старик, и даже у него сердце екнуло. Поставил чайник на печурку, давай нас обмывать...
Жук остановился, прижал к себе всхлипывающего Иоську:
- Ну ладно, не реви, не реви! Ведь теперь это дело уже прошлое. Ну, слышь, Шмендрик, кому говорю? Хватит хлюпать носом. Гляди, сейчас я до конца доведу, и мой рассказ веселей пойдет.
- Да теперь-то что уж плакать. А и тогда мы не плакали... - покачал головой Пузырь и, указывая глазами на Иоську, тихо шепнул: - Мы при ем никогда не вспоминаем, при ем нельзя, он сейчас в слезы ударяется.
- Любит Цыгана... - кивнув головой, сказал Рваное Ухо, и раскосые глаза его засветились, как зеленые светлячки.
- Он и нас любит, жалеет. А Цыган помирал тогда... Хуже всех ему досталось, - сказал Пузырь.
- Ну, там не разобрать, кому хуже... Всем хорошо попало, - усмехнулся Цыган. - Только у нас, босяков, есть свой закон. Это уж как железо: не продавать и выручать. Так что наутро уж вся наша босячня собрала денег, кто сколько мог, притащили к нам костоправа, одного тут пьяницу. Ну, он нам кому руку, кому ногу вправил, кому голову перевязал, велел какую-то траву к болячкам прикладывать, а старику пригрозил, чтобы дворнику не донес. Ну, конечно, кормить нас не надо, мы лежим вповалку. А Иоська в ту пору уж вставать начал, только слабый еще был, как цыпленок. - Жук вдруг засмеялся.
Пузырь и Ухо, словно вспомнив что-то очень смешное, весело расхохотались.
- Страх один! Как сейчас вижу, бегает наш Иоська от одного к другому, как тая сестра милосердия. Одному попить, другому еще чего, а у самого ножки тоненькие, бежит-бежит Да и упадет, встанет на карачки и опять к нам, захлебываясь от смеха, сказал Пузырь.
- Ну, это ладно! Слушайте, что дальше-то было... - сказал Жук, и лицо его разгладилось, в глазах появились лукавые огоньки. - Слушай, Иоська... Сейчас самое антересное пойдет. Ну, помирал я, помирал, однако не помер, а затребовал однажды хлеба. Ну, хлеба-то кто ж нам наготовил... заварил старик мучную кашицу, сел я хлебать, а Иоська тогда на андела был похож. Вот как рисуют в церкви херувима бесплотного, так и он... Волосы его отросли хуже, чем сейчас, болтаются по плечам, сам весь как стекло светится. И присел он коло меня и на ухо мне: вели, мол. Цыган, старику выйти, я тебе одну тайну скажу. Ну, махнул я рукой: какие, говорю, у тебя тайны, коли жрать нам нечего. Надо вставать да опять идти по карманам шарить... Как сказал я это, он затрясся весь, побелел. 'Нет, нет, говорит, не пойдете вы больше, только вели старику выйти'. Ну, а как я велю старику выйти? Когда б деньги были, послал бы хоть за хлебом, а денег нет ни гроша. 'Валяй, говорю, при нем, все равно твоя тайна и гроша ломаного не стоит'. А он нет, головой мотает. 'Не велел мне, говорит, отец никому говорить, я только тебе скажу'. Ну, отогнал я его, лег спать, а утром, только старик за дверь, Иоська опять ко мне. 'Поедем, говорит, в мою хату, там есть мука и сало, там и деньги лежат дедовы, он мне на ученье оставил, чтобы я ученый был...' Какой дед, какой отец? Потрогал я ему голову, ну, думаю, опять у него собачий бред. 'Да твоего ж, говорю, отца бандиты убили. Значит, и деньги у него взяли. Что ты, больной на голову, что ли?' А он опять: 'Есть, есть деньги, поедем со мной, Цыган, я найду, я знаю, где искать'. И плачет, божится. Ну, подозвал я Ухо и Пузыря. 'Вот, говорю, либо я сумасшедший, либо Иоська. Послушайте-ка вы, что он бормочет'. Ну, день слушали, два слушали, а там уж стала нас заедать Иоськина тайна. Ну, думаем, что коль правда, деньги у него есть? Да, может, говорим, их давно люди взяли, ведь хата твоя в лесу стоит брошенная. А он свое: 'Не найдет никто этих денег, они крепко спрятаны'. Ну что ты будешь делать! Уж мы ему и грозили, и добром его уговаривали - нет, не помогает. И ехать тоже сил у нас нет, синие ходим, избитые, и босячня наша уж ослабла нас поддерживать, сами-то по краю каждый день ходят...
- Ах, Леня, Леня! - вырвалось вдруг у Динки. - Если б сказал ты мне тогда правду, что убили Якова, я бы их всех нашла!
