На реку я выбрался после двух дней блуждания по предгорьям, причем открылась она внезапно, с высокого берега, будто с самолета увидел. Глубокая вода блестит внизу, давно не кошенные пойменные луга, буйные травы и синяя тайга, на сколько глаз берет, разве что старый горельник немного подпортил картину – черные остовы кедров торчат за речным изгибом.
Век бы здесь прожить, коль было бы две жизни…
Я переночевал тут же, на яру, возле сибирской нодьи, утром восход встретил, солнце огромное, телескопов не нужно, пятна, будто материки, отрисованы, человеческий лик проглядывает, с поверхности исходят космы света – ну точно, волосы, борода – Ярило, каким его рисовали в древности! И волнение, ничуть не меньше, чем при восходе на Манараге. Решил остаться здесь, однако пошел места разведать и ниже на семьдесят метров по тому же яру чуть грудью о прясло не ударился – жилье человеческое!
Рубленый домик под замшелой крышей из дранки, окнами на воду, избушка хозяйственная, и только все кипреем заросло под застрехи – нога человеческая не ступала, поди, лет двадцать. И при этом в огороженной леваде стоят толстенные пчелиные колоды и пчелы еще вьются возле круглых летков!
Сразу вспомнил о том, первом старообрядческом ските, найденном в Ангарской тайге, и о многих других, по которым ходил целый сезон с археографами, когда писал «Хождение за Словом». А водил меня человек удивительный – Елена Ивановна Дергачева-Скоп (кстати, дочь уральского писателя Ивана Дергачева), которая и стала прообразом героини романа. Кержаки принимали ее как свою и в разговорах часто повторяли фразу абсолютного доверия: тебя обмануть – Бога обмануть. Вот в таких потаенных скитах жили самые истинные молельники, чаще всего принадлежавшие к древним боярским родам (сам видел положенные грамоты аж от Ивана Грозного), а начнут фамилии называть – вся боярская дума до никонианского раскола.
Прежде чем войти в избу, дважды проверил входные и выходные следы – ни единого, по крайней мере в этом году никто тут не был, однако же сразу пробил себе тропинку не от реки, откуда, вероятнее всего, люди приходят, а со стороны леса. Крылечко иструхлявело, запора на двери нет, просто когда-то палкой подперта. Стекла в окнах целы, и какие стекла – витражи, собранные из кусочков, осколков, заботливо соединенных жестянками и промазанных.
Рубленые холодные сени оказались разделенными на две половины, во второй – кладовая с ларем, где было истлевшее зерно, вроде рожь, несколько подвязанных к балке пропревших мешков, из которых все вывалилось и превратилось на полу в рельефные пятна: то ли рыба сушеная, то ли мясо…
Но самое главное – здесь я нашел полкадки застывшей в камень серой соли: можно бить лося, солить и жить припеваючи!
В избе ничего не тронуто, не разбито, словно ушел человек и не вернулся. Глинобитная печь странная – больше на камин похожа из-за низкого хайла и топкой развернута не в закуток, как обычно, а в сторону переднего угла, однако с широкой лежанкой. То ли люди жили здесь маленького росточка (обычно высоту топки делают по бедро хозяйки), то ли заведено так, но чтоб чугунок в печь затолкать, надо в три погибели согнуться. Остальное все привычно: стол, лавки, деревянная кровать – нет, ложе, застеленное шкурами, побитыми молью, глиняная посуда в посуднике и среди нее вдруг перламутровая чашка китайского фарфора. На окнах серые льняные занавески, чистота, опрятность, которую не может нарушить даже пыль времени.
Да не старообрядческий это дом! Не хватает самого главного – икон или хотя бы креста на стене, который выносится из дома только в случае пожара. Но зато в красном углу, где обыкновенно делают божничку или вовсе иконостас, деревянный круг, выпиленный из толстого бревна с красивым узором годовых колец и ручками, как у шайки, – эдакая затычка чуть ли не метрового диаметра. От кержаков я слышал о «дырниках», таинственных отступниках, которые не на образа молятся, а, мол, дыру в стене сделают на восток и туда бесовские гимны поют. Елена Ивановна тоже о них знала понаслышке, потому рассказать не могла, что это за толк, кстати, отколовшийся от старообрядчества.
Я встал на лавку и вытащил круг – в глаза солнце ударило, изба осветилась, словно прожектор зажгли, и хотя на улице был полный штиль и никаких сквозняков, вдруг пыль всклубилась отовсюду, неизвестно какой силой поднятая, словно ветер промчался. Пришлось дыру закрыть, и сразу все улеглось. Обойдя все закутки, я облегченно вздохнул: к счастью, колоды с останками не было, кто-то схоронил хозяина, а может, у «дырников» существовал иной обычай.
В хозяйственной избушке оказалось нехитрое пчеловодческое оборудование, кадки с застывшим в камень медом, круги воска, побитого мышами, и самое удивительное – резные, причудливые столбы! Совсем тонкие, изящные и в обхват толщиной, все с узором и все опутаны невиданным растительным и звериным орнаментом, причем работа была высокого класса и качества, хотя лежавший тут же инструмент – тесла, разбитые вдрызг стамески – выглядел примитивно. И что еще бросалось в глаза – изделия сохранились идеально, древесина золотисто-желтого цвета, без единой трещинки, хотя щепа на полу почернела и заржавели все железные части инструментов. Почему так, отгадку я нашел скоро: столбы оказались пропитаны. Скорее всего их опускали в расплавленный воск целиком, поскольку кое-где на основаниях сохранились потеки. Однако прикладное назначение этих монументальных произведений было совершенно непонятно: подпереть что-либо ими нельзя, даже горшка сушиться не повесишь. То есть столбы имели чисто декоративные функции, однако в избе их не было ни одного.
Даже намека нет, что хозяин такой умелец!
Вообще почти с самого начала этой экспедиции я перестал чему-либо удивляться; только фиксировал необъяснимые факты, еще больше задавал себе вопросов – и будто груз наваливал на спину. Тут бы радоваться, что жилье нашел, живую пасеку, соль: добуду мяса, отъемся и поживу, как человек, поработаю всласть, а то с началом купального сезона на Ледяном озере карандаша в руки не брал. При необходимости и на зиму есть где остаться (за избой под навесом из дранья дров заготовлено года на три, если даже отбросить кубометра три верхних, истлевших поленьев). Но мне на этой заимке стало еще печальнее. Было ощущение, что я новорожденный, впервые увидел мир и еще не начал его осваивать, или, наоборот, старик, попавший в мир иной.
Столбы эти поразили воображение, я так долго рассматривал их и думал, что в первую же ночь на заимке они мне приснились: будто стоит резной, ажурный столб на самом высоком каменном останце Манараги и горит! А старец Федор Кузьмич на ухо шепчет, объясняет, мол, это жертвенный жезл, светоч богатыря Святогора, который он зажигает один раз в год, чтоб осветить пространство, затем его и воском пропитывают, чтоб горел, как свеча. И что когда Гора Солнца была высокой, этот жезл был виден всему Северу.
Проснулся и понял, что роман о Манараге никуда не годится, полистал его и бросил в печь. Тут же сел и написал первую строчку нового варианта: «Святогор взошел на Манарагу и водрузил свой жертвенный жезл»…
Не помню, сколько времени я работал, не вставая; ночами перестал спать. И тут я неожиданно понял, что заболел в прямом смысле, только не ясно чем. Едва хожу, качает и кружится голова, выйду на улицу и падаю, так что приходится держаться за деревья. Тело вроде легкое, послушное, а ноги подгибаются и дрожат от охапки дров. Потом осенило – оголодал! Потому как давно потерял счет времени, продуктов нет, и сколько времени я пью лишь сыту (горьковатый от времени мед, разведенный в воде; поддерживать им жизнь можно, а физических сил – никаких), я не помню. Впрочем, как и не помню, сколько времени живу на заимке и вообще где она находится.
И тут спохватился, что мне в таком состоянии и до перевала-то не дойти, хотя мечтал подкормиться, набраться сил и заготовить какой-нибудь непортящейся пищи для возвращения на Манарагу.
Отъедаться начал с грибов, благо что они росли вокруг заимки, однако энергии не прибавилось, и на третий день смотреть на них не мог. Нужны мясо, бульон, жир! Взял с собой медовых сот, выломанных из колоды, чтоб по дороге не упасть в обморок, и пошел на охоту к пойменным озерам, где были на отмелях заросли остролиста, а значит, лоси приходят наверняка. Нашел хорошо набитый копытами переход по болотной гриве и сел с подветренной стороны. К рукоятке пистолета привязал сучок с рогаткой вместо приклада (руки дрожали от слабости, мушка двоилась) и ждал почти два дня. Лосиха вела двух сеголетков – добыл замыкающего…
Почти две недели писал и отъедался, делая то и другое с жадностью, но с каждым днем все чаще вспоминал и думал о событиях возле Манараги, так что меня начал томить еще один голод. И когда я понял, что костяк романа сложился, герои ожили, обросли плотью и начали уже сниться, отложил
