– Оцэ я тут кой-кого поспрашував… – зашептал он мне на ухо. – Суседей… Так они видели, шо эти уехали на 'Ладе' новой модели.
'Лада'! Уж не та ли, что я видел, когда возвращался от Тины Павловны? А если так, значит… Значит, они вели за домом наблюдение! И мое посещение вдовы Лукашова не осталось незамеченным. Вот почему они проникли в квартиру почти сразу после моего ухода – боялись, что опоздают…
– Чи ты заснув? – теребил меня за рукав Иван Савельевич. – Ото я и кажу, можэ воны и дачу… того…
Дача! Какой я осел! А ведь все так просто…
– Иван Савельевич! Ты тут сам… крутись, а я помчал.
– Куды? – вытаращился на меня следователь.
– На… На кудыкины горы… – едва не сорвался я, чтобы ответить совершенно народной мудростью, но вовремя вспомнил о присутствии Тины Павловны.
– Проснись! Да проснись, чтоб тебя! – едва растолкал я сержанта-водителя, сладко посапывающего на разложенном сиденье. – Поехали, ну! Жми на всю железку…
Впереди занималась утренняя заря, отделяя оранжевой полоской сонную земную твердь от прозрачной черноты звездного неба.
Киллер
Если где-то есть земной рай, то я изведал его за эти две недели здесь, в этом прокаленном насквозь бешеным южным солнцем аду.
До меня Ольга не знала мужчин. Каким неизъяснимым блаженством полнилось все мое естество, когда я сжимал ее в объятиях! Она что-то робко лепетала, а я целовал ее, целовал…
Во мне что-то сломалось, какой-то очень важный стержень, на который была нанизана вся моя сущность. Почему я такой? Неужели мне на роду написано быть убийцей, человеческим отбросом, способным из-за денег на все? Неужели я настолько пропащий, что мне уже не узнать никогда простого человеческого счастья – быть любимым и любить, стать мужем и отцом?
Эти проклятые вопросы доводили меня едва не до умопомрачения, по ночам я стал мучиться бессонницей. И когда мне уж совсем становилось невмоготу, я с неистовством приникал к губам Ольгушки, словно страждущий путник к роднику, и упивался ее свежестью и безгрешной чистотой…
Все это было… Теперь мне кажется, что это был сон… Все закончилось в одночасье, когда постучала в дверь нашей комнаты субботним вечером чья-то твердая, уверенная рука. В это время мы лежали в постели, воркуя, как два голубка.
В один момент я уже стоял у порога, сжимая в руках наган и быстро натягивая на себя спортивный костюм.
– Кто? – спросил я как можно спокойнее, прижимаясь спиной к стене у двери.
– Свои… – ржаво скрипнуло за дверью.
– У меня нет своих, – упавшим голосом ответил я, стиснув зубы до скрежета.
– Не дури. Открывай. Мне некогда тут трали-вали разводить.
Его скрипучий голос я бы узнал из тысячи других в любой толпе. Я даже замычал от ненависти к этому человеку.
– Смотри не пальни, – из-за двери. – С тебя станет…
– Погоди чуток… Оденься… – обернулся я к Ольге: она, затаив дыхание, смотрела на меня исподлобья.
Трус я поганый, сморчок, сявка! Не хватило у меня духу признаться… нет, хотя бы намекнуть, кто я на самом деле, когда она спросила, почему я ношу оружие. Сказал, что сотрудник… уже и не помню каких органов, отдыхаю после опасного задания. Эх!
А ведь она все поняла бы и простила, скажи я ей правду. И уехать нужно было из этих мест, не медля ни дня. Куда глаза глядят уехать. Главное – вдвоем.
Теперь – поздно…
– Заходи, – щелкаю я замком и поднимаю наган.
– Ну-ну, не балуй, красавчик! – с настороженным прищуром глядя на меня, входит, пнув дверь ногой, широкий, как шкаф, Додик. – Спрячь 'пушку'.
Додик смотрит на Ольгу, которая сидит в халатике на краю кровати, зажав кулачки между колен.
– Недурно устроился… Отдых по первому классу… – скалит зубы.
И умолкает, натолкнувшись на мой взгляд. Вовремя – скажи он сейчас хоть одно поганое слово в ее адрес, лежать бы ему тут вечным молчальником с пулей в фиксатой пасти.
– Нужно поговорить… – хмуро бросает он. – Выйдем…
Я успокаивающе улыбаюсь Ольге и выхожу вслед за ним, стараясь скрыть клокочущий во мне гнев. Мы садимся на скамью у ворот (я снимаю комнату в частном секторе на окраине городка).
– Тебя вызывает шеф, – тихо скрипит над ухом Додик. – Возьми… – сует мне в руки кусочек картона.
– Что это?
– Ты еще сонный? – ехидно интересуется Додик. – Билет. На поезд. Отправление через два часа. Так что поторопись.
– Почему такая спешка? – едва выговариваю я: перехватило горло.
– Спросишь у шефа. Мое дело – обеспечить тебе билет и прикрытие. Вот мои ребята… – с многозначительной ухмылкой кивает Додик на двух парней, фланирующих неподалеку.
Все, я в клещах. Додик с его 'прикрытием' – конвой. Шеф что-то заподозрил? Возможно; я не подаю вестей уже больше двух недель, не звоню, как было условленно, по известному номеру.
Непростительная глупость! К сожалению, понимаю это слишком поздно.
А может? Я оценивающе гляжу на парней, затем перевожу взгляд на Додика. Он, сволочь, понятливый – отодвигается поспешно и показывает свои золотые фиксы в волчьем оскале:
– Хе-хе… Не советую упрямиться. Ты ведь знаешь, что шеф не любит чересчур самостоятельных… Хехе…
– Лады… Ждите меня. Соберу вещи…
Я бы этих двух угрохал, как птенчиков, влет. А Додику размозжил бы ногой его тупую башку, не вставая со скамьи. Но странная слабость вдруг охватила меня, притушила гнев. Шеф не любит…
Ольга все поняла без слов. Только не знаю, что именно. Наверное, она решила, что видит меня в последний раз. Ольга даже не заплакала, только глядела на меня широко открытыми глазами, в которых плескалась смертная печаль. – Надо… Так надо… Это тебе…
Я сунул ей в карман халатика две пачки червонцев в банковской упаковке.
– Зачем? – спросила она тихо и безразлично.
– Ты моя жена. Клянусь, я к тебе приеду! Не знаю, как скоро, но приеду. Жди.
– Я буду ждать. Сколько нужно… Хоть всю жизнь…
– Всю жизнь не придется. Я ненадолго. Приеду – поженимся.
– Поженимся… – как эхо повторила она, безвольно откинув голову, пока я ее целовал.
