четырех - от Буэнос-Айреса приемник улавливал лишь монотонный шум прибоя коротких радиоволн, накатывающих на разоренные ураганом берега Мексиканского залива.
Я щелкнул тумблером и полез в буфет за аптечкой. План был прост: выпить двойную дозу успокоительного и лечь спать. Перед моими глазами сужались и расширялись радужные круги, а сердце весило как булыжник и тянуло меня вниз. Я впервые подумал, что происходящая со мной история может обойтись мне недопустимо дорого и за приятно щекочущие сознание выбросы адреналина от моих маленьких приключений мне придется расплатиться рассудком. Уже пришлось.
Последние панические мысли метались у меня в голове, как обезумевшие рыбки во взболтанном аквариуме. Снотворное заморозило колыхавшуюся в нем взвесь, она загустела, и рыбки моих мыслей завязли в желе медикаментозного отупения. Потом свет выключили.
Однако забвение не принесло мне того отдыха от проклятых индейцев, на который я уповал всей душой. Майя преследовали меня - и если психоаналитики правы и в сновидении нам символами сообщаются наши тревоги, то в моем случае знак этот даже не надо было расшифровывать. Я продирался сквозь джунгли, пытаясь скрыться от гнавшихся за мной меднокожих воинов в полной боевой раскраске. Они отставали от меня всего на десяток шагов, и меня не оставляло чувство, что настигнуть меня им ничего не стоит, сделать это они могут в любое мгновение, но забавляются со мной, как кошка развлекается с пойманной мышью.
Потом я поскользнулся… Меня тут же схватили, скрутили, обездвижили, торжествующе подняли бессильный кокон, в который я превратился, над головами, и грубо поволокли обратно, к тому, отчего я пытался убежать. Вскоре я увидел его: широкий плоский камень с выдолбленными желобками, уходящими от центра - к углам, потемневшими от вечно струящихся по ним ручейков крови.
Против воли мне в рот влили из глиняной чашки какой-то зловонной настойки; от нее глаза мои застил багровый туман, а уши забились толстым слоем ваты, сквозь которую звуки проникали с запозданием и искажениями. И мне уже, в общем-то, было все равно, когда несколько пар сильных рук растянули мое бесчувственное тело на алтаре и Наком занес над моим сердцем остро отточенный кремень.
Но тут в моем мозгу промелькнуло молниеносное осознание того, что все это происходит со мной не понарошку, что кремень через доли секунды обрушится на мою грудь, хрустнут ребра, хлынет кровь, и убийца в маске древнего божества вырвет мое горячее сердце, вырвет из меня жизнь. Отчаянным усилием, с каким заходятся в судорогах пораженные столбняком, я изогнулся, вывернулся из рук жрецов и упал с камня - на холодный паркет. Размеренно тикали часы, с каждым поворотом шестеренок возвращая меня в мой мир, и тени Чаков, столпившиеся у моей кровати, нехотя отступали назад, в темноту.
Времени было полшестого утра; я четко понимал, что засыпать больше не решусь. Умывшись и выпив чая, я оделся потеплее и вышел на улицу. Мне нужно было проветрить свой разум, и ничто не подходило лучше для этой задачи, чем ночная прогулка по морозной декабрьской Москве.
Тротуары и дороги были застелены белой простыней. Я и не заметил, как в городе началась настоящая зима… У нас на Юкатане сейчас, наверное, самая жара, а в последние недели, будь я на Арбате, Садовом или у себя дома, куда бы я ни глянул, вокруг простиралась сплошная сельва.
Огромные снежинки тихо планировали вниз, пряча под собой мокрый асфальт, перерытую десятками поколений строителей бурую московскую землю, окурки, бумажки, кучки собачьего дерьма, палую листву, сообщая всему моему безумному городу несвойственное ему спокойствие и торжественность.
Редкие машины ехали непривычно медленно, словно их водители оказались во власти этого колдовства и боялись его нарушить. Я вышел на Новый Арбат и зашагал куда глаза глядят, любуясь снежной феерией, стараясь не думать ни о чем. Я переживал один из тех редких моментов, когда всем своим телом, каждой клеточкой ощущал, что существую на самом деле, что я - как-то по-детски
Снег припорошил и мои страхи, и приснившиеся мне кошмары, и мою одержимость чертовыми конкистадорами. Я начал забывать, что все последние дни не думал ни о чем другом, кроме как об обычаях давно выродившихся или истребленных народов, о секретах почти пятисотлетней давности, о людях, от которых не осталось и горстки праха, и об утративших смысл интригах, которые они плели. О том, что вчера собственными ушами слышал хорошо поставленный дикторский голос, который из радиоприемника рассказывал мне на русском языке о последних событиях, произошедших в Центральной Америке три четверти тысячелетия назад. О том, что мое увлечение майя и историей Конкисты незаметно для меня превратилось в наваждение, словно отправившись на туристическую прогулку по тропическому лесу, я отбился от группы, заплутал и вот уже месяц с лишним брожу среди болот, лиан и сапподилосов.
Я просто шел, наслаждаясь морозом, смакуя аппетитное похрустывание снежной корочки под подошвами и целиком сосредоточившись на продолжении цепочки трафаретов, которые оставляли на снегу мои ботинки. Следить за тем, чтобы следы впечатывались достаточно глубоко и сквозь них был видна чернота асфальта, и еще стараться, чтобы между каждым отпечатком было одинаковое расстояние… Именно такие простые бессмысленные действия и помогают лучше всего вытряхнуть из головы всяческий скопившийся там мусор.
И как раз в тот момент, когда я было подумал, что снег и утренняя Москва помогли мне излечиться от моей одержимости, оторвал взгляд от снега под ногами и поднял глаза, мне подурнело: прямо передо мной возвышалась храмовая пирамида майя.
Она была почти такой, как на рисунках в книге Ягониэля или на фотографиях, сделанных в джунглях британскими исследователями в пробковых шлемах и напечатанных в «Тайнах» Кюммерлинга. Но рисунки были схематичными, а фотоснимки - черно-белыми, и притом довольно скверного качества. Увидеть самую настоящую многоступенчатую пирамиду с квадратным проемом входа посередине и надстройкой жертвенника, расположенной на предпоследней платформе, увидеть ее сейчас в моем родном городе - было невероятно странно и страшно. Ноги у меня подкосились, и я рухнул на колени в снег, не в силах отвести глаз от этого сооружения.
Оно было невелико, не чета Храму Колдуна или Пирамиде Гнома в Уш-мале, но сходство линий было несомненным. Те же пропорции, так же зарифмованные формы, та же суровая, аскетичная и при этом полная достоинства, чужая нашей архитектуре красота - простая, но не примитивная.
В пирамиде не было ничего иллюзорного, в отличие от радиопередачи «Мир майя» она не норовила исчезнуть, стоило только мне отвлечься на что-то другое. Напрасно я щипал себя, отворачивался и потом искоса глядел на нее снова, надеясь и одновременно боясь, что за то время, пока я за ней не следил, она успеет растаять в грязном московском воздухе. Пирамида оставалась на своем месте, она казалась незыблемо реальной, словно действительно простояла здесь долгие века, а на нее никто не обращал внимания. Что же тут странного - индейская пирамида в центре Москвы?
Что же, пусть я окончательно сошел с ума; этим тоже нужно уметь воспользоваться. Пока пирамида не рассеялась с первыми лучами солнца, мне предоставлялась уникальная возможность в красках вообразить себе все то, о чем я читал в книгах о майя.
Я стал наспех набрасывать на холст того, что видел перед собой, эскизы воспоминаний от
