Может, согласиться на пластическую операцию? Она давно просила, еще до кризиса, когда деньги имелись. Береславский отказывал в самой жесткой форме.
Как это можно, здорового человека – и так жестоко кромсать? Друг-хирург нарисовал ему схему круговой операции – у Ефима оставшиеся волосы дыбом встали. Он ни за какие деньги – и ни за какое видимое омоложение – не согласился бы на эти дьявольские штучки. Шесть часов под общим наркозом – куда это годится? Они же не артисты, для которых внешность – часть профессии.
Но сейчас, глянув в страдающие Наташкины глаза, он был готов внести коррективы в свои прежние установки. Вот появятся внуки – ей станет легче. А пока – надо пережить текущий момент с минимальными душевными потерями.
Ефим, не доев такую вкусную еду, встал и направился к жене.
Так и есть, плачет. Уселась на край их кровати в полутемной, плотно зашторенной спальне, и, склонив голову, тихонько пускает слезу.
Бедная Наташка!
Он сел рядом с ней, обнял за плечи.
– Наталья, ну разве нам плохо живется? – тихо спросил жену.
– Хорошо, – согласилась она, положив голову ему на плечо.
Так она делала всегда. Передоверяла все: и радости, и горе.
– Может, тебе со мной скучно?
Наталья отрицательно покачала головой. Ефим мог довести ее до бешенства, но ей никогда не было с ним скучно.
– А сейчас с деньгами наладится, вообще отлично станет. Снова ездить начнем. Мы же собирались с тобой в Гималаи, – продолжил семейную психотерапию профессор.
– Здорово, – вновь согласилась Наталья. Но как-то без особого энтузиазма.
– Ладно, – наконец решился Ефим. – С первых крупных денег я оплачу тебе операцию.
– Круговую? – Переход от печали к восторгу у Натальи всегда происходил молниеносно – главное, нащупать струну.
– Вдоль и поперек, – подтвердил Береславский. – Места живого не останется.
Конечно, он обрекал себя на волнения. Однако у женщин, этих странных существ, видно, своя система ценностей, никоим образом не пересекающаяся с логикой.
Если для нее это так важно – надо рискнуть, пусть режут. Теперь только нужно определиться с хирургом и клиникой – здесь компромиссов точно не будет.
– Спасибо, – проникновенно сказала Наталья.
И вдруг снова всплакнула:
– Откуда я знаю, что ты думаешь! И с кем ты – тебя же весь день нет. Может, ты еще кого обнимаешь. Ко мне уже недели две не приставал.
Ефим тему поддерживать не стал, пушок на рыльце ощутимо зашевелился, тревожа даже его, столь либеральную, совесть.
Однако Наталья уже сама сменила направление дискуссии.
– А еще я боюсь, что тебя убьют, – последний раз всхлипнув, мрачно сказала она.
– С чего ты взяла? – сделал удивленные глаза Береславский.
– Что я, газет не читаю? – не поддержала игру жена. – Вы с этой дамой полезли в банку с пауками. С ядовитыми.
– Да ладно, – сделал еще один заход Ефим. – Сейчас же не лихие девяностые.
– Еще какие лихие, – тихо сказала Наталья. – А ты у меня один.
– Ты у меня тоже одна, – сказал Береславский и погладил ее рукой.
Он не врал. В том смысле, который был вложен в эти слова, все именно так и обстояло. Другие увлечения у неспокойного профессора порой проявлялись, но Наталья была, есть и будет только одна.
Теперь Ефим гладил ее обеими руками.
Потом развернул и уложил на кровать.
Затем его мозг, по крайней мере, отдел, отвечающий за интеллект, на некоторое время вышел из рабочего состояния.
Когда же снова вошел – синтезировал довольно странную мысль: дорогостоящую и опасную косметическую операцию можно сделать вообще ненужной, если просто не включать в темной спальне свет.
Впрочем, когда Наталья вернулась из ванной, Ефим озвучивать новоприобретенную сентенцию не стал. Пластическая операция состоится, как бы Береславский ее ни боялся.
Пацан сказал – пацан сделал.
Уже перед уходом – золотистый с металликом мультивэн стоял внизу заправленный и даже погретый – Наталья вдруг сказала:
– Фим, возьми меня с собой. Я не буду мешать.
Ефим замешкался.
Люди, против которых они пошли, действительно не казались ему безопасными. Жена как мысли читала.
– Ты ж сказал, это вроде туристической прогулки.
А что, вдруг подумал Береславский. Пока так оно и есть. И в Псков компания подалась специально, чтобы быть подальше от нежелательных глаз и опасных рук.
Кроме того, все едут с женами или девушками. А чем он хуже?
– Поехали, – сказал он. – Тебе на сборы – пятнадцать минут.
Наталья так хотела в поездку, что сделала невозможное – уложилась в сорок восемь.
Последнего – точнее, последних, – Надежду Владимировну с Ванечкой, подобрали у того же кафе, где ее недавно угостили борщом, возможно – судьбоносным. Впрочем, Семенова решила не торопить события – позиция «будь что будет» казалась ей в данной ситуации идеальной.
Ефим так же, как и недавно Надежда, на время посадки пассажиров перекрыл движение. Народ гудел, мигал фарами и ругался. Однако Береславский и здесь выявил различия в женском и мужском менталитетах – если Семенова злилась и показывала нетерпеливым мужланам средний палец, то профессор просто не замечал гудящих и мигающих протестантов. Реально не замечал.
Когда Вичка спросила, как ему удается сохранять спокойствие на дорогах и в жизни, он поведал ей одну, теперь уже давнюю историю.
Когда-то у них с Натальей был ярко-желтый «Запорожец», купленный на первые свободные деньги за шестьсот рублей. Даже тогда это было недорого.
И было тому «Запорожцу» много лет – денег хватило лишь на сданный инвалидом после семилетней эксплуатации автомобиль. Фактически – утиль.
Ефим любил его не меньше нынешнего «Ягуара». А может быть, и больше. Потому что первая любовь – она всегда первая. Прощал ему многое. Например, необходимость толкать его перед началом поездки: нормальный аккумулятор был снят предприимчивым инвалидом перед сдачей авто. Или – тоже необходимость, вариантов все равно не было – в жаркую погоду останавливаться не там, где захочешь, а там, где перегретый бензонасос прекращал подачу топлива в карбюратор. До тех пор, пока не остынет.
Новый бензонасос стоил одиннадцать рублей, и его еще надо было достать. Поэтому Ефим мирился со старым. И в стратегическом плане не прогадал.
Потому что авто останавливалось не только на загородном шоссе – рекорд времени доезда до родительской дачи в аномально жарком августе как-то составил двенадцать с половиной часов, при покрытом расстоянии в сто двадцать восемь километров. Желтенькое транспортное средство частенько глохло и в городе. В том числе на перекрестках.
Ефим выходил – весь чистенький, в белой рубахе с галстуком и темных очках. Открывал крышку моторного отсека: он у «Запорожцев» находился сзади. После чего садился обратно в салон, брал в руки книгу или газету и предоставлял ремонт своего автомобиля естественным процессам теплообмена.
Пробок тогда в Москве еще не знали. Но автомобили-то по дорогам ездили. Машины, обнаружив желтое препятствие, осторожно его объезжали. Некоторые – молча, некоторые – с руганью. Однако попадались и упертые. В прямом смысле этого слова: они упирались прямо в корму обездвиженного «Запорожца» и
