Повелителях в поселке не говорят. Исключая, разумеется, стертую от частого употребления фразу: все в их воле.
Дни мои тянутся медленным вязким кошмаром. Я работаю с Ясей на кухне, ворошу с Дедом и Аликом сено, слушаю вместе со всеми вечерние рассказы Деда и Сани Хохла. Помогла Малышу Свантесону починить поселковый водопровод. Говорила с Аланом о навигации и с Саней Усом о пилотировании и выяснила, что разбираюсь и в том, и в другом. Но все это так и не разбудило мою уснувшую память. Редкие проблески лишь доказывают глубину того мрака, в котором я оказалась.
— Смирись, — снова и снова говорят мне.
— Тебе дали шанс начать жизнь с чистого листа, — сказала как-то Уля. — Это знак избранности.
— Стоит ли прежняя жизнь того, чтобы о ней помнить, — подхватил Грег.
Может, его жизнь и не стоит, но моя... Я готова вцепиться ему в глотку... или взрезать глотку себе. Но Яся, пристраиваясь вечерами рядом со мной на колючее сено, шепчет:
— Ты вспомнишь, Альо. Обещаю.
Только это и спасает меня от полного отчаяния.
На исходе лета в поселок пришел проповедник. Худой, небритый, потертый и замызганный, в таком же комбезе, какой носят почти все в поселке. Я побоялась посмотреть ему в глаза. Сама не знаю, почему. Словно помешало что-то. Он взобрался на козырек энергоблока и сел там, свесив ноги, а люди собрались внизу. Он кого-то напомнил мне, я пыталась вспомнить — кого, и смысл его речей ускользал от меня. Но с какого-то момента я стала слушать...
— Постигните смысл высшего предназначения! Жизнь ваша проходила доныне в бессмысленной и бесполезной борьбе, и неведома вам была радость избранности. Ныне же предложено нам высокое служение! В воле Повелителей мы обретем блаженство существования. Высшее счастье, высший смысл и высшая цель — все в воле Повелителей. Ибо Галактика прогнила и зашла в тупик, и лишь один есть путь спасения! Когда люди и ханны, ящеры и драконы, пещерники и муравьи скажут: «На всё воля Повелителей и все мы в Их воле», тогда Галактика воспрянет к новой жизни, чистой, без войн и ненависти, в одной лишь любви!
— Ага! В одной лишь любви к Повелителям! — Конечно, это Алика потянуло высказаться.
— Именно! — проповедник безошибочно нашел остряка в крохотной толпе внизу, ткнул в него длинным пальцем. — Именно! Если даже ты в неверии своем и насмешке, сам того не желая, произносишь слово Истины, это ли не доказательство! Прах из праха, мы избраны и возвышены!
Я не слышу дальнейшего. «Прах из праха», отзывается во мне, отзывается внезапной тоской и нерассуждающим ужасом. «Прах из праха» — я слышала это. От Повелителей. Я слышала это от Повелителей! Слепящий свет, ледяная безнадежность, боль и страх... страх... кто же они, Повелители? Я встречала их, видела, говорила с ними? Раз я помню это «прах из праха», сказанное мне с уверенностью высшего существа?!
Кто они? Я не могу вспомнить. Вместо памяти только страх... страх, боль и безнадежность.
— Хочешь сходить в город? — спросил на следующий день Степаныч.
Я не хотела. То, что слышала я о городе от Алика, от Сани Уса, от Свантесона, не располагало к близкому знакомству. Но Яся сказала:
— Сходи, Альо.
И я согласилась.
Мы шли втроем по плоской степи под вечно серым небом, узкой тропкой среди вялой побуревшей травы — Степаныч, Свантесон и я.
— Зарождение новой религии, — задумчиво рассуждал Свантесон. — Это обнадеживает. Первое время я был уверен, что все мы — просто экспонаты. Что эта планета — что-то вроде резервации, хранилища генофонда, подлежащего истреблению в остальной Галактике. Мне тогда один и тот же сон каждую ночь снился — Земля без людей. Без единого человека, и я знаю, что так везде. По всей Галактике, со всеми расами. И этот мир — единственный дом для всех нас. Дом для побежденных...
— И теперь снится? — спросил Степаныч.
— Теперь нет. Как я Эльзу встретил, так и... но вспоминается временами.
— И что ты об этом думаешь?
— Ничего я, Илья Степаныч, не думаю, — отрубил Малыш Свантесон. — Глупости все это. Слышь, Степаныч, поговорил бы ты с Эльзой, а?
— Поговорю, — рассеянно согласился Степаныч.
А я подумала: нет, неспроста такие сны. Что-то в этом есть. Дом для побежденных...
— Степаныч, а кто здесь еще живет?
— То есть?
— Ну, ваш поселок, город, ханнский поселок. Ящеры были. Еще кто?
— Муравьиная колония есть. А еще... кто ж еще в голой степи проживет?
— Муравьев можно не брать в расчет, — сама собой пришла на язык странная фраза. — Катастрофа отбросила их в первобытное варварство.
— Катастрофа? — Степаныч остановился и схватил меня за плечи. — Какая катастрофа?
— Не знаю, — растерялась я. — Не помню.
— А почему ты так сказала?
— Не знаю! Правда не знаю, просто пришло...
— Да оставь ты ее, — вступился за меня Свантесон. — Какое нам дело до муравьиных катастроф.
— Извини, — пробормотал Степаныч. — Ну, пошли, что ли.
Город выглядит обжитой бродягами свалкой — уродливые здания из корабельной брони, обезображенные нелепыми пристройками катера, узкие проходы... бррр! Мои спутники ориентируются в этом лабиринте с привычной уверенностью завсегдатаев, а мне жутко и тоскливо. Здесь воняет смертью.
Прямо перед нами вываливается из какой-то дыры ханн. Встает, отряхивается, окидывает нас медно- рыжим взглядом. Густая рыжая шерсть, хищные глаза, короткие шорты, рваные и потертые, на узком ремне — явно самодельный нож. Воин. «Не люблю», — передергивается что-то внутри меня.
— Ого! Вот так встреча! — ханн скалится, поддевает когтем ремень шорт. — Странная у тебя сегодня компания, Илья Степаныч. Альо Паленые Усы!
Он знает меня, поняла я. Он меня знает!
— Прости, воин, — осторожно сказала я. — Наверное, мы встречались? Только я не помню этих встреч. И тебя не помню...
— Не помнишь? — переспросил ханн. В рыжих глазах загорелись опасные зеленые искорки.
Степаныч втиснулся между нами, подхватил ханна под локоток:
— Давай-ка, друг дорогой, уберемся с дороги подальше. Поговорим.
— Я пойду, Степаныч? — нетерпеливо спросил Свантесон.
— Иди, иди. У Эльзы встретимся. Так что, Ран?
— Есть здесь недалеко подходящее местечко, — не слишком уверенно предложил ханн.
— Ну так веди, — Степаныч оглянулся, поморщился. — А то торчим столбами у всего города на виду.
Мы шли недолго. Попетляли кривыми тропинками, которые Степаныч с ханном называли улицами, протиснулись между кучами какого-то трухлявого хлама и пластиковой стеной пивнушки (ничем иным, судя по вони, это быть не могло). Пересекли пустырь, где трое оборванцев с тусклыми лицами суетились у плюющегося голубыми искрами костра. Перелезли невысокую, в мой рост, стену, склепанную из рваных кусков корабельных переборок.
И оказались совсем в другом городе.
Ровная, широкая и просторная улица. Одинаковые нарядные домики, одноэтажные, сваренные из молочно-белого металлопластика, с острыми крышами, с окнами, сверкающими зеркальным блеском анизоопта. И с обугленными скелетами деревьев у дверей.
И запах — легкий, едва уловимый запах давней смерти.
Степаныч присвистнул.
— Люди к этой стене и не подходят никогда, — сказал ханн. — А я долго здесь лазил. Думал своих
