меня на улицу. На полчасика.
Так и повелось. Мы с Вайо почти и не общались. Она приходила, когда темнело, и Ран выгонял меня на улицу прорабатывать очередное замысловатое движение. И я прорабатывала, посмеиваясь над сладострастным мявом, для которого и стены из корабельных переборок оказались не помехой.
Первый этап я прошла за семнадцать дней.
По этому поводу мы закатили небольшую пирушку на троих. Ран назвал меня способной ученицей, я его — хорошим учителем. Вайо, мурлыкнув, приняла сторону Рана. После чего мы сошлись на том, что почти круглосуточные занятия должны давать эффект независимо от степени способностей («ученика», — сказала я; «учителя», — сказал Ран; на этом мы дружно сочли за лучшее закрыть тему).
Мы славно посидели. И Ран не стал портить мне настроение, делясь дурными предчувствиями. Оставил их на утро.
А утром устроил первый спарринг.
Конечно, я растерялась, запуталась... в общем, опозорилась. Но Ран только фыркнул в ответ на мои самоуничижительные комментарии. Фыркнул и заявил:
— Время спаррингов приходит после второго этапа. Я просто хотел показать тебе, как это выглядит. Мне нравится, что ты не жалуешься. Первый этап самый быстрый, но физически очень тяжелый. Скажу честно, я временами ныл. Хотя у меня он занял тридцать восемь дней, так что сама прикинь, насколько мне было легче.
— Хочешь сказать, специально так гнал? — подначила его я. — Проверить меня на излом?
— Я боюсь не успеть, — серьезно ответил Ран. — Здесь перед нами целая жизнь без всякой спешки, но кончиться она может в любую минуту.
— Сколько ты даешь мне на второй этап? — спросила я.
— Семьдесят дней, как положено. Второй этап — это техника. База. Залог успеха, если хочешь.
— Хорошо, — согласилась я. — Давай начнем.
И мы начали.
И продолжали, продолжали, продолжали. Техника... она мне ночами сниться стала, эта техника! Выжимала силы досуха... почему Ран сказал, что первый этап тяжелее? Второй намного хуже. Временами хотелось не плакать даже, а выть. Зато не оставалось времени думать о посторонних вещах, и это было хорошо. Потому что к «посторонним вещам» мы с Раном отнесли разговоры о прошлом. Разговоры, за которые неведомые мне Повелители могут проучить так же, как за вопрос «кто я?», заданный Рану в первый день нашего здешнего знакомства.
Я знаю, кто я — Зико Альо Мралла, капитан Три Звездочки. А больше? Лучше об этом не задумываться. «Пусть прах из праха, пусть никто, пусть пыль под ногами, — шепчу я мысленно, прорабатывая очередной проход. — Пусть. Прах из праха, пыль под ногами, никто — ладно. Только не мешайте. Я должна пройти эти четыре этапа. Успеть. Научиться».
Я сдала зачет за второй этап на шестьдесят третий день. Могла бы двумя днями раньше, но Ран запропал куда-то. Ушел «на часок»... мы с Вайо изволновались. Мы всю ночь просидели, прижавшись друг к другу, на его койке, пили молоко (сливки давно кончились) и слушали ночь. Ночи здесь тихие — любой свет стоит затрат, и беспомощные в темноте люди спят.
Ран так и не появился. Утром Вайо сказала, чуть не плача:
— Мне идти надо...
Я накормила ее завтраком, проводила чуть-чуть. Обняла:
— Не волнуйся, Вайо. Рано волноваться.
Вернулась. И весь день прорабатывала обратные проходы.
«Два этапа — не четыре, — сказал как-то Ран. — После второго этапа ты не победишь бойца-ханна даже случайно. Но с кем угодно другим справишься. По крайней мере, здесь».
Ран пришел глубокой ночью. Мы с Вайо спали, сидя в обнимку на его койке. Он ласково фыркнул:
— Могли бы устроиться поудобнее!
— Тогда ты мог не разбудить нас, — сонная Вайо сердито шипит. — Мы две ночи тебя ждали, Ран.
— Дождались? Спите уж... девчонки.
Я убрела на свои коробки и вырубилась, и никакой мяв не разбудил бы меня. Но мява не случилось. Ран уложил Вайо на свою койку, а сам лег на полу. А утром сказал:
— Не приходи сегодня. А завтра... пожалуй, я сам за тобой зайду, если все обойдется.
— Что-то случилось? — испугалась Вайо.
— Нет. Но может. Пойдем, провожу тебя.
Вернувшись, Ран ехидно поинтересовался, готова ли я к зачету.
Я готова. Но все же спросила сначала, чего он опасается и почему.
— Извини, Зико Альо Мралла, — ответил Ран. — Между друзьями не должно быть недоговоренностей, но это не только моя тайна. И, вот еще что, Альо. Если что случится со мной, не вздумай идти в ханнский лагерь. Там тебе не место. Оставайся здесь или возвращайся к Илье Степанычу.
Я выцелила ему в морду проходом «звездопад», он уклонился, ответил «весенней стремниной»... в общем, мы увлеклись, и к неприятному разговору Ран вернулся только вечером — после зачета, еще двух спаррингов и роскошного ужина. Мне не слишком понравились его намеки на скорые неприятности, но все же он заставил меня пообещать, что не стану соваться голым носом в пекло.
— Если на то не будет воли Повелителей, — усмехнулась я.
Ему не понравилась моя шутка. Совсем не понравилась. Он вздыбил шерсть и скрежетнул зубами, и глаза его сощурились в злобные щелочки. Рыкнул:
— Ты хочешь прожить жизнь прахом под ногами Повелителей? Хочешь быть счастлива, исполняя их волю?
— Моя жизнь давно кончилась, — тихо ответила я. — Когда ты не помнишь себя — разве это жизнь? Ран, как ты думаешь, почему они не убили меня? Разве не лучше было бы умереть, чем жить никем?
— Я думаю, именно поэтому, — медленно, словно через силу, выговорил Ран. — Они наслаждаются нашим унижением.
— Откуда ты знаешь?
— Помню. Почему, думаешь, я не рассказываю тебе, как сюда попал? Мне не то что говорить, даже вспоминать об этом тошно. Тошно, стыдно... кажется, легче умереть, чем помнить! И как раз поэтому...
— И поэтому ты помнишь, — закончила я его мысль. — Ран, но тогда получается...
— Хватит, Альо! А то договоримся до беды. Разговоры не стоят риска.
Он прав, конечно. И разговоры, и мысли... риска стоят только дела. Я решительно выкидываю из головы рождающееся понимание.
Ночь проходит в кошмарах. Я то и дело просыпаюсь, ворочаюсь, и засыпаю вновь только для того, чтобы снова погрузиться в беспросветную жуть. И, хотя поутру не могу вспомнить ни кусочка этих снов, ощущение липкой безнадежности, мешавшей сопротивляться ужасу ночью, остается. Я вскидываюсь от каждого шороха, словно жду чего-то. Сосредоточиться на занятиях не получается, голова пустая и тяжелая, мутная, а в мышцы словно накачали тягучий полурасплавленный металл, он застывает, горит миллионами острых иголочек, и тяжелеет, тяжелеет...
В конце концов Ран высмеял меня и предложил прогуляться.
Сколько я у него живу, в город не выходила ни разу. Не то чтобы он запретил мне или хоть намекнул; просто не хотелось. Но теперь я почему-то обрадовалась.
Мы шли вдоль ряда одинаковых домиков-кают, и Ран все больше хмурился.
— Тихо очень, — пояснил он, заметив мое недоумение. — Время самое шумное.
Навстречу нам вывернул из-за угла проповедник. Тот самый, что приходил в поселок. Он почти бежит, от него разит застарелым потом, кровью и безумием, и он врезается в меня, не успев остановиться. Или вовсе нас не заметив? Покачнулся, отступил на шаг, став посреди прохода. Комбез продран на коленях, в волосах — пыль и трава.
— Ага! — обрадовался непонятно чему. — Ханны!
Мы остановились. В самом деле, не отпихивать же...
— Что такое? — с ледяной любезностью осведомился Ран.
— Ни-че-го! — проповедник тоненько хихикнул. — Убивай, ладно уж.
