Шерсть моя вздыбилась, — для меня ли такая паника, мои предки сами были хищной стаей, сами загоняли добычу!
— Еще скалится, зверина!
— А Степаныч-то хорош, цацкается с ней!
Мое сознание выхватывало из тихого ропота отдельные фразы, но понимала ли я, о чем в них речь, не знаю. Разве можно понять, о чем рычит хищная стая?
— Зря вы, мужики, их отпускаете!
— Может, и зря, а порядок должен быть. Слово капитана, сама понимаешь.
— Не хочу я понимать! Мы не на корабле! Да я ей за Яську самолично! — Именно этот крик прорвал державшие людей в рамках шлюзы. И — не знаю, скольких из качнувшихся ко мне мстителей я покалечила бы в нерассуждающей ярости самозащиты, не знаю, но меня не уложили бы легко! — вот только во мне, в хранившей до сих пор мой рассудок оболочке из отрешенности и посторонних мыслей, этот крик тоже стронул что-то, и я едва удержалась от горестного воя, такой виной и таким безнадежным отчаянием обернулись осевшие в памяти обрывки ночного кошмара. Да ведь я за Ясю любого бы в когти взяла! За Ясю... Яся одна была здесь по-настоящему добра ко мне, Яся и Алан...
Я подавила первый инстинктивный порыв — защищаться, пока не поздно. Это оказалось очень просто — стоило лишь закрыть глаза, чтобы не видеть поведенных яростью страшных рож, закрыть глаза и вспомнить Ясю. И сказать себе — эти люди любят Ясю, как и я. И она их всех любит.
Да, это оказалось просто, а на протесты инстинкта самосохранения времени не оказалось. И ничего больше от меня не зависело. Защитишься, пожалуй, когда тебя держат в десять рук. Что же касается разумных доводов... кто здесь может похвастать ясностью разума? Как говорил кто-то в прежней моей жизни — вспомнить бы, кто! — «потерявших просят не беспокоиться».
С этой глупой, неизвестно чьей фразой я и умираю.
Брезгливое недоумение, отдающееся пронзительной болью в глубине черепа, возвращает меня в сознание.
Да было ли это? Яся, страшные, не похожие на человечьи, лица моих знакомых и приятелей, равнодушные голоса в голове... голоса Повелителей...
Бурая пыль перед глазами, пыль щекочет вибриссы, и запах пыли перебивает всё... устойчивый, основательный, привычный запах... запах жизни, запах этого мира... этого? Почему — «этого»?
— Я не сплю? — на всякий случай спросила я.
— Какой уж тут сон, — непривычно тоскливым голосом отозвался присевший рядом Алик.
Какой уж тут сон, мысленно повторила я, разве в одном сне случается столько страшного? И так пакостно тоже бывает лишь наяву. И все же...
Какая-то неправильность грызет мозг. Почему Алик отводит глаза? Почему вокруг никого? И почему я живая? Я помню страх. Жуткий, вязкий, безумный страх, а потом — спокойная уверенность в собственной смерти.
— Алик, что было?..
Я спросила — и тут же вспомнила. Все.
Почему же я жива? Чтобы пригодиться Повелителям?
Я попыталась встать, и крошечное движение отдалось такой болью, что я, не удержавшись, зашипела сквозь зубы. Разозлиться бы сейчас, наверняка сил бы прибавилось! Но так пусто на душе, что злости просто неоткуда взяться.
— Альо, надо уходить.
— Зачем?
— Затем! Так решили, ясно?
— Нет.
Алик, передернувшись весь, взял меня на руки. И пошел к степи, сначала медленно, а потом из-за энергоблока выскочил Степаныч, бросил резко:
— Ходу, Алик, ходу! — и дальше двигались быстро и молча, и надо бы держать голову неподвижно, но не получается, голова мотается, тошнит, противно и мерзко... противно от тошноты, а мерзко — от вернувшейся памяти. Ну что им в головы взбрело? Зачем еще куда-то тащиться? Пристрелили бы прямо там, им мороки меньше и мне легче.
Кажется, что день прошел, и длинный день. Но, когда остановились, когда кончилась дурнотная тряска и я открыла глаза, оказалось, — вовсе не день, а меньше часа даже. Небо совсем не изменилось. Сейчас, наверное, чуть больше полудня. Увидеть бы хоть раз еще настоящее солнце! Яркое, огненное, слепящее, бросающее протуберанцы в бархатную тьму, пронзенную звездами... я вспомнила вдруг так ярко, так пронзительно, что стало сладко и больно. Неужели я видела это? Неужели я жила там, за этим непроницаемым небом, там, среди тьмы и звезд?! Я, прах из праха, пыль под ногами, — среди звезд?!
Алик сгрузил меня на землю, тяжело перевел дыхание и оглянулся.
— Все в порядке, — тихо сказал Степаныч. — Нам пока еще верят.
Алик отчетливо, не по-человечьи, фыркнул, оглядел внимательно весь горизонт и повернулся ко мне:
— Теперь-то хоть встанешь, кошка драная?
Вставать не хотелось. Не хотелось — что бы там ни говорили в поселке — ни оправдываться, ни прощенья вымаливать, валяясь в ногах, ни бунтовать. Моя вина. Не знаю, как и почему, но кровь на мне. Я не хочу верить в безграничную силу Повелителей, я не хочу признать себя безмозглым орудием чужой воли! И если я не смогла воспротивиться, это не смягчающее обстоятельство, а вовсе даже наоборот. Черт, уж чего я точно не хочу, пришла мрачная мысль, так это остаться особью, да еще и полезной в будущем. Мне захотелось умереть. Законное желание, подумала я. Главное, имеющее все шансы сбыться. Прямо сейчас. Я глубоко вздохнула, собираясь с силами. И встала. Ничего, на ногах держусь! Умереть стоя, вспомнилась еще одна слышанная где-то когда-то глупая фраза. Алик сделает это быстро, он рационален и не одобряет излишней жестокости. А хоть бы и медленно. Их право.
— Хороша, — хмыкнул Алик.
Степаныч достал пистолет и выстрелил. У моих ног взметнулось облако горячей пыли, поднялось выше головы, закрыв мир бурой пеленой. Заряды у них что надо, невольно восхитилась я, отойдя от мига животного ужаса. Пелена редела медленно, силуэты моих судей едва обозначились, и я вдруг подумала, что они дали мне шанс. Вот сейчас, сию минуту я могу удрать. Ну, или хоть попытаться. Может, они не станут меня догонять. Или Степаныч выстрелит вслед и промажет. Из жалости.
Только не нужна мне их жалость.
Осела пыль, и оказалось, что пистолет Степаныч убрал. И глядит с неуместным пристальным любопытством, словно не для суда и казни привели меня сюда, а так, для задушевного разговора. Нет, странные они, люди...
— Глянь-ка, стоит, — снова хмыкнул Алик. — Ну так что, Степаныч? Решили?
— А и ладно, — махнул рукой Степаныч. — Решили. Двум смертям не бывать, так? Вот и проверим.
— Материал уж больно подходящий, — Алик скривил губы в странной, горькой и виноватой будто, улыбке. — Ну что, кошка драная, не надорвешься прогуляться пару километров? Давай, разворот на сто градусов влево и шевели лапами.
А и ладно, подумала я чужими словами.
