— Здравствуй, Алан. Илья Степаныч где?
— У себя как будто был.
— Девчонки, подождите здесь. Мне поговорить надо.
— Хорошо, Ран, — прошептала Вайо.
Я видела, ей не по себе. Она глядела вслед Рану, ухватившись за мою руку в поисках опоры. Я хотела было успокоить ее, но тут подбежала Яся.
Она обняла меня. Она сказала:
— Альо, я так рада! Мы по тебе скучали.
И я поняла, что тоже скучала. Что рада вернуться сюда.
Подошел Ран, хлопнул меня по плечу.
— Увидимся, Три Звездочки. С меня еще два этапа.
Вайо обняла меня молча.
— Удачи вам, — сказала я.
— Тебе тоже, — насмешливо фыркнул Ран.
Я смотрела им вслед, пока две рыжие фигуры не слились с жухлой травой.
9. ДРАКОНЬЯ ЧЕШУЙКА
Ничто не предвещало беды. Я легла спать, как привыкла уже, под навесом возле дома Алана, закопавшись в сено. Мы поболтали с Ясей, как всегда по вечерам, и я закрыла глаза, ожидая воспоминаний — после разговоров с Ясей я почти всегда что-нибудь вспоминала. Пусть какую-нибудь мелочь, ничего не значащую картинку, фразу, обрывок разговора — но вспоминала.
Ничто не предвещало беды...
Я просыпаюсь от страшного сна, так мне кажется. Меня держат, жесткие чужие ладони вцепились каменной хваткой в плечи, в руки. Кажется, Алан держит и Степаныч. Свет слепит меня, кто-то держит фару против глаз, а за светом кто-то кричит, тонко, пронзительно и страшно.
— Что случилось? — спрашиваю я. Собственный голос кажется чужим: какой-то сиплый, тусклый...
— Что случилось?! — орет из-за фары Алик. — Смотри, что случилось, подстилка илловская! Любуйся!
Свет метнулся вбок, и оказалось, что стою я в Алановой спальне, и не то страшно, что не помню, как сюда попала. А страшно — что кричит Яся, сидя на полу и цепляясь за стену белыми пальцами, и белая, из Алановой парадной формы перешитая рубаха висит на ней окровавленными лоскутами, и с каждой секундой все меньше на ней белого и все больше красного. А лица ее мне не видно, потому что смотрит она на Марика, свернувшегося клубочком — колени к животу — на своем матрасике у окна. На темном, промокшем насквозь матрасике.
Насмешливое, сытое, сладостное довольство снизошло на меня — и ушло, оставив понимание. Это сделала я. Я, прах из праха, благословлённая выбором Повелителя, глаза его глаз, когти его воли, я... Зико Альо Мралла, Три Звездочки, свободный капитан. Нет... ПОЖАЛУЙСТА, НЕТ!!!
Узкая полоска приоткрытой двери сереет рассветом. Это правда? Это — было? Это правда, обреченно возражаю глупой надежде на чудо, правда, вот полосы света на полу, это свет от фары, и голос Яси, осипший, неузнаваемый, и другие голоса, деловитые, потерянные, злые людские голоса. Это правда, такая же правда, как то, что меня успели из спальни вывести, и сижу я сейчас на свернутой циновке в коридоре, а руки мои кто-то свел за спиной в мертвом захвате — Винт, кто ж еще, от него одного во всем поселке так пахнет изношенной проводкой. Это правда, и что теперь?..
Из спальни выскочила Анке с охапкой резко пахнущих кровью тряпок, притормозила, ожгла меня бешеным взглядом, и тихо, неестественно тихо и спокойно сказала:
— За такие дела в землю живьем закапывать, а с ней еще возятся, лечат ее, нелюдь поганую, — она заморгала часто-часто, я необычайно четко видела ее лицо, блеклое и нахмуренное, она передернулась вдруг вся, заплакала — и медленно, загребая ногами, пошла к выходу; глаза зацепились за нее и не могут оторваться, а голову повернуть что-то мешает.
Кто-то — Алик, наверное, от рук так и несет нагретой фарой, — разжал мне зубы и влил в рот воды. Я попыталась проглотить, закашлялась, вода пошла в нос, мне пригнули голову к ногам и заколотили по спине... и, после мгновения удушья, я снова стала собой.
Наверное, у меня все-таки крепкие нервы. Я не завыла, не завизжала и даже не заплакала. Я сумела сдержаться. Может, потому, что после ощущения присутствия Повелителя сил во мне не осталось? Только тишина и опустошение. Степаныч делает что-то с моей головой, наверное, Анке об этом и говорила, а за ухом здорово дергает, и как я до сих пор не чувствовала. Я хотела спросить, что там, но спросить не получилось, зазвенело вдруг в ушах, громко, все громче и громче, я замотала головой...
...Холодная вода казалась даже противнее обычного, но я выпила и по-глупому обрадовалась, что выпила. Меня поставили на ноги и вывели на улицу. Уже светло, оказывается, час после рассвета, а то и больше. Холодный ветер пахнет жухлой травой и далеким снегом.
— Очухалась? — спросил Степаныч.
Я вдохнула ветер и вслушалась в тишину. Тишина немирная, злая — потому что вокруг стоят пахнущие кровью люди. Чужие. Эта ночь разделила нас, их и меня. Они смотрят на меня не так, как смотрели бы на своего, оскверненного преступлением. Нелюдь поганая, вспоминаю Анкину классификацию. Все они так считают. Ну, уж наполовину они точно правы.
— Очухалась, — согласилась я.
— Теперь прощенья запросишь? — выплюнул Дед. Он стоит почти напротив, и на темном лице ясно читается отвращение.
— Дед, ну ты что, в самом деле, — Степаныч сморщился, хотел, похоже, еще что-то сказать, но только махнул рукой.
— А ничего, — Дед сплюнул себе под ноги, сунул, сгорбившись, руки в карманы, и продолжил уже почти спокойно: — Ты, Илья Степаныч, у нас вроде судьи, так уж сложилось, и до сих пор ни у кого претензий не было, но сейчас не тот случай. Нелюдь она и есть нелюдь, чего с ней разбираться? Она тебе сегодня наплетет сто двадцать оправданий, а завтра невзначай брюхо вспорет.
— Верно! — крикнули вразнобой сразу несколько голосов. Я не прислушиваюсь, чьи. Эти люди сейчас в шоке, а у людей шок часто переходит в бешенство. У них защитная реакция такая. Мне, наверное, легче, чем любому из них: у меня в критических ситуациях эмоции притупляются, эмоции придут позже, задним числом, а сейчас только и работает, что осознание фактов. Хотя что уж тут осознавать, зря я не ушла тогда, послушалась Алана, растаяла... от Ясиной доброты растаяла, а теперь...
— Тихо! Тихо, люди, — Степаныч поднял руку, и крики почти сразу сменились тишиной. — Не надо шуметь. Не надо опускаться до показательных казней. Я отведу ее в степь. А вы лучше помогите Алану. Ус, можно твой пистолет?
Одноглазый пилот протянул Степанычу оружие. Армейский восьмизарядник образца начала века, машинально отметила я.
— Слышь, Степаныч, не ходи один. Кто ее знает, кошку эту, еще взбесится.
— Я с ним пойду, — сунулся вперед Алик. — У меня не побесится.
— Пошли уж, что ли, — Степаныч вздохнул и легонько подтолкнул меня в спину.
Я смогла сделать один только шаг. Крошечный совсем, короткий шажок. Мне стало страшно, так страшно, что двинуться дальше оказалось просто невозможно. Ведь люди впереди — не люди вовсе, а загнавшая добычу стая хищников, и добыче — мне! — некуда бежать из почуявшего запах крови кольца.
