– Молодец! – обрадовалась Лида. – Все так хорошо устраивается! Вы женитесь...
– А что? И женюсь. Факт, женюсь.
– Ладно, по рукам. А теперь, не теряя времени, давайте к ней и...
– Сделать предложение? – по-овечьи покорно спросил Теткин.
– Вот именно.
– Ну, ладно, так и быть. Благословите меня, Лидочка, и я пойду. Руку дайте на счастье.
Они остановились среди танцующих. Лида дала ему руку, он долго с этой рукой возился – гладил, целовал, а потом вздохнул на всю ночь:
– Прощай, молодость! А все-таки страшновато... Вот если бы вы... Вам бы я руками и ногами предложение сделал.
– Теткин, обо мне нету речи. И вообще я замужем. К тому же я вас не люблю, а Лора любит. Это тоже важно.
– Что верно, то верно, – сказал Теткин и пошел делать предложение.
Лора сидела с Томкой на диване. Увидев Теткина, она засветилась как розовый фонарь. Томка понимающе блеснула глазами, встала и ушла. Теткин сел на диван и сразу же положил голову к Лоре на колени.
'Только бы не заснул', – думала Лида. К ней подошел Скворцов.
– Я вижу, операция Теткин – Лора развивается успешно.
– Ой, не сглазьте, я так волнуюсь. Он мне обещал сейчас же сделать предложение. Как вы думаете: сделает?
– Не знаю...
– Вот и я беспокоюсь ужасно.
– Будь что будет. Пойдемте танцевать.
– Знаете, душно. Я уже с Теткиным уморилась, я ведь неважно танцую и не очень это люблю.
– Тогда пойдемте на улицу, там сейчас здоровая луна.
Он взял ее за руку и повел к выходу. В сенях они переступили через чьи-то ноги, вышли на крыльцо. Луна светила ярким, белым, великолепным светом. И вся ночь была великолепна – высокая, глазастая, бархатная. Каждая соломинка бросала отдельную тень. В окнах, за занавесками, в мутном тюлевом тумане пошатывались танцующие фигуры. Где-то в этом тумане, возможно, Теткин делал Лоре предложение...
– Хорошо бы! – сказала Лида. – Лучше Лоры ему не найти.
– В этих делах, знаете, решает не 'лучше' и 'хуже'.
– А что решает в этих делах?
– Черт его знает. Но только не разум. Самый умный человек в любви дурак дураком.
– И вы?
– Отчаянный дурак. Но я и вообще-то не очень умен.
– А вас многие считают умным.
– Просто умею притворяться.
– Разве можно притворяться умным? Все равно что притвориться красивым.
– Многие женщины притворяются.
– А знаете, я что хотела у вас спросить... Генерал Сиверс, он что всегда... такой?
– Всегда. А разве вы его не знаете?
– Нет, только по книгам. Классик. Я даже вообще, к стыду своему, думала, что он уже умер.
– Нет, как видите – в высшей степени жив. Даже поразительно. Ничего не боится. И как это ему с рук сходит? Другому бы за десятую долю... А почему вы спросили?
Лида промолчала.
– Луна-то какая, – сказал Скворцов.
– Великая.
– А все-таки вы что-то хотели еще сказать про Сиверса.
– Да нет... Просто мне пришло в голову – наверно, глупость... Вот вы говорите: ничего не боится. А может быть, он тоже боится где-то глубоко внутри, но не позволяет себе – понимаете? Я как-то глупо говорю, не умею выразить.
– Нет-нет, говорите.
– Отсюда, может быть, и все странности его, клоунада какая-то. Ведь человек не может в себе что-то разрушить – даже страх, – не повредив себя самого... Нет, это все вздор. Я вообще в людях плохо разбираюсь.
– Напротив, очень даже хорошо разбираетесь, и я очень рад, честное слово, я о ваших словах буду думать. Давайте пройдемся по улице, вы будете говорить, а я – думать.
– Нет, знаете, я очень волнуюсь. Пойдемте в дом, посмотрим, как Лора?
Душный, прокуренный воздух обступил их как нечто жидкое. На диване сидела Лора со счастливым и перевернутым лицом. Положив голову ей на колени, младенческим сном спал Теткин. Лида подошла:
– Ну как?
– Предложение сделал, ну буквально руки и сердца. Говорит, лучше тебя не найду. Такая преданная, и двое детей готовых. Маша и Миша, как мячики. Значит, будет он их любить. Так меня растрогал своим отношением, прямо до глубины.
– Поздравляю, я очень-очень рада, – сказала Лида, но как-то задумчиво. Теткин ее беспокоил все- таки.
– Прямо счастью своему не верю, – прошептала Лора, – не может быть, чтобы мне такое счастье...
Тем временем Скворцов беседовал с хозяином. Майор Тысячный был пьян и необыкновенно речист. Свое 'касказать' он теперь произносил небрежно: 'каскать'.
– Я тебя люблю, – говорил Тысячный, – за то, что ты, каскать, проходимец.
– Ничего себе комплимент, – отвечал Скворцов.
– Не-ет, ты проходимец, – качая пальцем, настаивал Тысячный. Согласись, каскать, что ты проходимец.
– А что ты под этим понимаешь?
– Проходимец? Это тот, кто везде, каскать, пройдет. Умный человек.
– Тогда другое дело. Только ты никому не говори, что я проходимец. Люди могут понять тебя превратно.
– Я люблю деловых, каскать, людей, – говорил, не слушая, Тысячный. Почему меня всякий должен тыкать коленкой, каскать, в одно место? Потому что я, каскать, не проходимец. А ты проходимец. Я тебя люблю. Дай я тебя поцелую.
'Что это их всех несет целоваться? – думал Скворцов. – Никогда не было на Руси такого обычая: в губы целоваться, да еще взасос. Это теперь его выдумали'.
Он освободился, утерся, встал из-за стола и по высокому звону в ушах понял, что пьян в дугу, вдрезину, в бога или во что еще там полагается быть пьяным, – одним словом, пьян окончательно и бесповоротно. И когда это он успел надраться? Непостижимо.
Генерал Сиверс тоже был пьян, но пьян изящно. Он поискал фуражку, взял свернутый холст и сказал:
– Кажется, мы на пороге того, чтобы потерять образ божий, как говорили наши предки. Разрешите откланяться.
Подскочил Тысячный:
– Уходите, товарищ генерал? Погостили бы еще.
– Не могу, завтра вставать рано. Благодарствуйте. За картину особенно.
– Проводить вас, товарищ генерал?
– Ни в коем случае. Могу двигаться без посторонней помощи.
Несколько человек с шумом вышли на улицу, свалив по дороге какие-то грабли. Сиверс посмотрел на луну. Очки его вдохновенно блеснули.
– Прекрасная ночь. Знаете что? Я решил. Я пойду домой мазуркой.
– А разве вы умеете мазуркой? – нетвердо спросил Скворцов.
– Нет, но до дому еще далеко, я научусь.
