Не оглядываясь, Корнилов крикнул:
— Полковник! Прикажите батальону снять ранцы! Рассыпьте батальон! Пусть люди лягут...
Корнилов послал коня и поскакал к Пятому бастиону. Через пять минут конь примчал Корнилова на Пятый бастион, окутанный пороховым дымом.
За каменной стенкой старой оборонительной казармы над бастионом Корнилов заметил казака. Он, сидя на камне, держал на поводу двух коней: в одном из них Корнилов признал смирную лошадку Нахимова. Корнилов спешился и, отдав своего коня казаку, спросил:
— Где адмирал?
— Вин палить пийшов, — ответил казак, принимая повод.
Корнилов обогнул казарму, на которой пушки молчали. Здесь было дымно до того, что трудно дышать. У Корнилова запершило в горле от едкой серы. Он закашлялся и остановился.
На фасе бастиона, обращенном к Рудольфовой горе, из десяти орудий три молчали. Одно подбитое орудие откатили на середину бастиона. Оно стояло, повернутое, как пришлось — рылом в сторону, напоминая замученную работой лошадь, когда ее только что отпрягли и она стоит понуро, не в силах ни двигаться, ни есть траву... Вал бастиона местами осел и осыпался, края амбразур обвалились, деревянные щиты, устроенные для защиты орудийной прислуги от ружейного огня и осколков бомб, превратились в торчащие щепы, и амбразуры оттого походили на оскаленные пасти чудовищных зверей.
Корнилов спустился на бастион, принуждая себя не ускорять шагов по открытому месту, изрытому снарядами так, как будто тут паслось свиное стадо... Под ногу попадали камни, щепа, осколки чугуна.
Бастион палил, словно корабль бортовыми залпами. Комендоры, соревнуясь друг с другом, все усилия прилагали к тому, чтобы залп сливался в один громовой рев. Рыгнув дымом, пушки все разом откатывались.
Корнилов остановился под защитой вала между двумя орудиями. Появление адмирала заметили не сразу, а когда увидели, вдоль бастиона прокатилось от орудия к орудию: «Ура!» Матросы отвечали на приветствие, которого адмирал еще не выкрикнул, уверенные, что Корнилов их похвалил. Работа не прерывалась ни на одно мгновение. Матросы работали отчетливо, словно на артиллерийском корабельном учении. У них от пота лоснились черные, закоптелые лица. Белки глаз и зубы сверкали, словно у негров, а шапки, куртки и штаны, запорошенные известковой пылью, поднятой выстрелами, взрывами бомб, ядрами, казались совсем белыми.
У одной из пушек, склонясь над ней, командовал наводкой Нахимов.
Установив орудие по вспышке выстрела противника, Нахимов мячиком отпрыгнул в сторону, подняв вверх руку, взглянул вправо и влево и, убедясь, что все готово для залпа, резко опустил руку. Комендор поднес пальник. Пушка с ревом отпрыгнула назад. Разом грянули и все прочие пушки.
Корнилов увидел, что у Нахимова из-под козырька сдвинутой на затылок фуражки струится кровь, и крикнул:
— Павел Степанович! Вы ранены!
— Неправда-с! — воскликнул Нахимов, провел рукой по лбу и, увидев на ней кровь, крикнул: — Вздор-с! Слишком мало-с, чтобы заботиться. Пустяки. Царапина. Вы ко мне? Прошу-с.
Нахимов жестом любезного хозяина указал в сторону полуразрушенной казармы.
Адмиралы поднялись на плоскую крышу казармы, заваленную сбитыми с бруствера кулями с землей. Грудой обломков кораблекрушения валялись банники, размочаленные обломки досок, щепа, сломанные скамейки, разбитые ушаты, бочонки без дна, обрывки одежды, перебитые ружья.
С минуту Корнилов и Нахимов молча стояли над бушующим под ними огненным прибоем, лицом к Рудольфовой горе.
— Хорошо! — воскликнул Нахимов.
— Да, нам, морякам, хорошо, мы действуем, — ответил Корнилов, — а вот армейским плохо приходится: они стоят без дела и несут большой урон. Надо озаботиться устройством на бастионах и батареях блиндажей и укрытий для пехоты.
— Отведите назад пехоту. Зачем она? Штурма не будет!
— Снаряды падают по всему городу. Есть поражения даже на Приморском бульваре.
— А где Меншиков?
— Его светлость сейчас объезжает укрепления Корабельной стороны.
— Он уже два раза присылал ординарцев с приказом: беречь порох. Только бы он не вздумал распоряжаться! Все идет отлично-с!
— Боюсь и я...
— Пошлите вы его...
— Куда, Павел Степанович?
— К-куда? К-к... Н-на... Северную сторону! — заикаясь от злости, выкрикнул Нахимов.
Корнилов рассмеялся:
— Да, я ему хочу посоветовать, чтобы он берег свою драгоценную жизнь...
— Вот-вот, именно-с!
— Не нужно ли вам чего прислать?
— Пришлите воды. У нас цистерны скоро опустеют. Мы банили пушки мокрыми банниками, поливали орудия — калятся, рукой тронуть нельзя. Воды осталось — напиться...
— Хорошо, пришлю воды.
— Да, еще, я совсем забыл! Велите выпустить из-под ареста гардемарина Панфилова.
— Я уже велел выпустить всех арестованных моряков. Значит, и его.
Корнилов достал из полевой сумки чистый платок и сказал:
— Позвольте, друг мой, посмотреть, что у вас на лбу...
Нахимов отступил на шаг назад и гневно ответил:
— У меня, сударь, есть свой платок! Вот-с! И уже все прошло. Вздор-с!
Он достал из заднего кармана свернутый в комок платок, черный от сажи: Нахимов при пальбе вытирал платком запачканные пушечным салом руки.
— Прощайте, милый друг. Кто знает, может быть, мы больше не увидимся...
Они обнялись, расцеловались и молча разошлись. Нахимов вернулся на бастион, Корнилов направился к своему коню, комкая в руке платок.
Казак, завидев адмирала, поправил коню челку и гриву, попробовал подпругу и поддержал стремя, когда Корнилов садился в седло.
— Счастливо, брат!
— Бувайте здоровы, ваше превосходительство!
Корнилов зарысил вдоль траншей в сторону Пересыпи, к вершине Южной бухты. На зубах у адмирала скрипел песок. Почувствовав на глазах слезы, Корнилов отер лицо и, взглянув на платок, увидел на нем мокрые пятна пороховой копоти.
— Хорош же я, должно быть, со стороны! — пробормотал сердито Корнилов.
— Могученко! Воды! — приказал Корнилов, возвратясь в штаб после объезда укреплений Городской стороны.
Он снял сюртук, засучил рукава сорочки, отстегнул воротничок и нетерпеливо ждал, пока старик хлопотал около умывального прибора. Могученко налил воды из кувшина в большой белый с синим фаянсовый таз и унес сюртук Корнилова, чтобы почистить. Адмирал склонился к тазу, избегая взглядом зеркала, висящего над столом, намылил руки — вода в тазу от мыла и копоти сразу помутнела, и на дне его не стало видно клипера, изображенного в свежий ветер на крутой синей волне под всеми парусами. Корнилов слил грязную воду в фаянсовое ведро с дужкой, плетенной из камыша, налил свежей и намылил руки, лицо, голову, шею.
