равных кубиков и с каждым кубиком выпивал одну чашку.
«Ишь, расположился! — ворчала про себя Анна. — Все тело болит — а как лечь спать? В доме чуть не десяток чужих мужиков, и шагать приходится через ноги. Грязи натаскали! И колодец пустой, полы нечем подмыть».
Наташа, видя, что мать сердита, упрекала себя за то, что привела первого раненого в дом. Слова боцмана, что Стрёме воды не нужно, не выходили у Наташи из головы: наверное, старик видел Стрёму убитым! И Ольга с Маринкой видели на батарее Панфилова, Нефедова, брата Мишу, а о Стрёме ни слова; спросить же о нем Наташа не решалась — вдруг скажут: «Да, Стрёму убило»...
Девушка залилась слезами, выбежала во двор и кинулась к колодцу. Рыдая, она склонилась над камнями. Веня последовал за сестрицей, обнял ее и старался утешить.
— Слезами колодец наливаешь? Давай-ка поглядим, сколько ты накапала.
Юнга осторожно опустил бадью, тормозя блок, чтобы, ударившись о каменное дно, бадья не разбилась. Бадья шлепнулась в воду.
— Ай да Наташа! — похвалил сестру Веня. — Плачь еще.
Веня вытащил бадью и хотел нести воду домой:
— А то маменька все на полы поглядывает.
— Веня, погоди, — остановила брата Наташа. — Поди сбегай на бастион — погляди, там Стрёма или нет, а воду я сама маменьке снесу.
Поднялся месяц. Дым растворился в прохладе вечера. Мимо дома шли в гору проворным деловым шагом музыканты морского оркестра.
Месяц играл зайчиками на больших трубах. Веня согласился на просьбу Наташи и припустился за музыкантами. Вслед за оркестром к дому Могученко подъехала большая фура, запряженная двумя верблюдами.
Погонщик верблюдов, фурштатский солдат, сказал что-то верблюдам. Они остановились. Из фуры вылез Мокроусенко и вошел в дом.
Приоткрыв дверь, он громко возгласил:
— А нет ли у вас, добрые люди, поклажи для чумакив?
Увидев раненых на полу, шлюпочный мастер сконфузился и смолк.
— Вот он! — радостно воскликнула Ольга. — Все меня задразнили: «А где же твой Тарас, куда спрятался?» — а он и явился, когда надо.
— Здравствуй, любезный Тарас Григорьевич. Вот уж кстати-то! Да как же догадался ты? — радовалась Анна. — Гляди, какая у нас беда...
— Да как же мне не догадаться, любезнейшая Анна Степановна! Целый день с фурштатами возил всякое на батареи: порох, бомбы, а потом еще приказали брусья возить. И все одна у меня думка — вам помочь, любезнейшая Анна Степановна. Оно, конечно, фура казенная, да один раз можно. Ох, велика гроза пришла, сколько хат пошарпала, а ваша хата чистенькая стоит! А все же... Завтра совсем будет погано!
Мокроусенко взглянул на Ольгу. Она нахмурилась. Шлюпочный мастер задумался и вдруг, осененный догадкой, спохватился. Он ехал с фурой затем, чтобы вывезти из дома скарб Могученко в безопасное место. Теперь-то, думал он, напуганные бомбардировкой, Могученко, наверное, согласятся.
— От дурень же я! Зараз, драгоценнейшая Анна Степановна, все буде.
Мокроусенко позвал фурштатского солдата. С помощью женщин раненых вынесли из дома и поместили в фуру в два ряда. Оставался Антонов.
— Несите и меня, — сказал боцман, — идти не можно — нога отнялась, совсем не чую! Спасибо, милая хозяюшка, на всем. Будь я царь, всем бы дал по медали!
Нахимов и Тотлебен во второй раз объезжали ночью линию севастопольских укреплений и смотрели, все ли делается, как приказано. Следовало привести все батареи и бастионы в полный порядок, чтобы с рассветом Севастополь так же грозно отвечал на покушения врага, как это было в первый день. На батареях расчищали амбразуры, обкладывая их щеки мешками с землей, турами; подсыпали валы, выгребая землю и камни из заваленных осыпями рвов; вместо подбитых орудий подвозили новые, где нужно, заменяя легкие пушки тяжелыми дальнобойными, с кораблей; в местах, опасных от продольного огня, насыпались для защиты пушек траверсы — поперечные валы. Кроме саперов, матросов и солдат, на укреплениях работали арестанты и жители городских слободок. На Пятом бастионе и на Малаховом кургане играли оркестры, в других местах работающих веселили песенники. Работа спорилась.
Почти круглый месяц светил с безоблачного неба. Не было нужды ни в кострах, ни в факелах для освещения работ. Дневной зной сменился бодрым ночным холодком. Горный ветерок унес в море пороховой дым, дышалось легко. Неприятель молчал, занятый, наверное, такими же работами. Только там и тут иной раз трещали ружейные выстрелы из секретов, высланных обеими воюющими сторонами в поле.
Нахимов и Тотлебен ехали рядом шажком, огибая вершину Южной бухты по Пересыпи.
— Вероятно, до них доносятся наша музыка и песни, — говорил Нахимов, — а оттуда ни музыки, ни песен. У меня на душе и радостно и печально. Тяжело, а сердце прыгает.
Тотлебену показалось немного странно услышать от адмирала, обычно сурового и отрывистого, такие признания. Инженер-полковник ответил Нахимову:
— Им нечего радоваться — они получили хороший урок. А нам нет причин предаваться печали — сегодня мы победили и можем торжествовать!..
— Вы очень высоко оцениваете нынешний день, полковник!
— Как же, адмирал! Судите сами. Мы можем подвести итоги. Начнем с их флота. Флот действовал очень осторожно, и все-таки его основательно потрепали. Они будут впредь еще осмотрительнее. С моря мы безопасны. На суше они не решились идти на штурм. Они убедились в силе наших батарей. И, что важнее, и наши люди уверились в силе укреплений. Вчера, признаюсь, даже меня грызло сомнение. Теперь его больше нет. Матросы-артиллеристы показали себя великолепно. Дух наш превосходен. Да, мы победили сегодня! Это великая победа: они не решились и не решатся в ближайшее время на штурм. Мы им продиктовали решение — перейти к осаде. Отсюда задача: продержаться до той поры, пока армия усилится и окрепнет. Потери наши невелики.
— Мы понесли сегодня потерю невознаградимую! Кто заменит Корнилова?
— Мы потеряли верного товарища и друга. Я разделяю вашу скорбь. Эта утрата велика. И у меня здесь болит! — ответил Тотлебен, приложив к груди руку, в которой держал поводья.
Конь Тотлебена принял движение седока за приказание остановиться. И Нахимов остановил своего коня. Тотлебен обнажил голову, и Нахимов тоже. Несколько минут они стояли молча, слушая голоса ночи.
С Малахова кургана доносились звуки жизнерадостного венского вальса.
— «Я счастлив, что умираю за отечество», — тихо сказал Нахимов. — Это последние слова Владимира Алексеевича. Умереть за отечество — великое счастье... Все мы здесь ляжем. Покойный прав, но надо умереть с толком и вовремя. Каждый из нас должен извлечь из своей смерти наибольшую пользу...
— О! — воскликнул пораженный мыслью собеседника Тотлебен. — Я вас понимаю вполне, милый друг!
— Я целовал мертвого и плакал. Да, не стыжусь: плакал. Друг и товарищ — это одно-с, а Севастополь потерял незаменимого начальника — это иное дело-с!
Тотлебен сделал движение рукой в сторону Нахимова, которое должно было означать: «Вы, вы у нас остались». Вслух инженер-полковник сказал:
— Вам нужно себя беречь, Павел Степанович...
— Вздор-с! Что я?! А Корнилов был необходимым связующим звеном между армией и флотом, между Севастополем и Петербургом, вот что поймите-с! Меншиков адмирал и генерал-адъютант. И Корнилов адмирал и генерал-адъютант. Меншиков его еще мог терпеть, а я для него «боцман» и «матросский батька», не больше-с!
— К вам перейдет командование по праву. Светлейший не посягнет на вашу власть... Это было бы верхом глупости.
