Шотландец сказал это без тени улыбки.
— Что вы думаете об этом, мистер Дуглас? — спросил Нахимов тоже серьезно.
— Черт меня побери, клянусь святым Георгом — я-то в Севастополе! Меня привели сюда, как собаку, с веревкой на шее эти черти. Но, сказать по правде, я хотел бы быть подальше от вашего осиного гнезда.
Обратясь к народу, Нахимов перевел на русский язык, что, по словам пленника, в Лондоне считают Севастополь уже взятым.
В толпе засмеялись.
Один из матросов крикнул:
— Павел Степанович, скажите ему подходящее по-нашему!
— Сказал бы, да он не поймет, — улыбаясь, ответил Нахимов и, обратясь по-английски к пленнику, что-то ему сказал.
Пленник усмехнулся.
— Я сказал ему: «Мои матросы говорят, что они умрут все до одного, но не сдадут Севастополя!»
Маринка хлопнула в ладоши и воскликнула:
— Девушки! Привели человека, как теля на веревке, а он еще смеется... Посмотрела бы я, как бы ты полез с ружьем к нам на штурм! Я б тебе показала!
Взгляд пленника встретился с горящим взглядом Маринки.
Нахимов поднялся со скамьи.
— Спасибо, молодцы, за службу! — обратился адмирал к Стрёме и Михаилу Могученко.
Веня высунулся вперед.
— И тебе, юнга, спасибо. Молодчина... Посмотрите, Малькольм Дуглас, на этого мальчика. Вы перед ним, как Голиаф перед Давидом. А он вас не боится! Я должен бы вас отправить в палатки для пленных, — сказал Нахимов, — но сегодня мы торжествуем. Ступайте, Дуглас, к своим и скажите им, что мы погибнем все до одного, но не отдадим Севастополя!.. Ступайте же, вы свободны... Пропустите его, — приказал Нахимов, — я его отпускаю: пусть он уверит своих, что в Севастополе от мала до велика — не только матросы и солдаты, но женщины и дети — готовы биться до последней капли крови...
Народ молча расступился, открывая пленнику дорогу. Шотландец несколько мгновений простоял в нерешимости, потом повернулся и пошел к валу. Он с разбегу вскочил на насыпь, оглянулся, махнул рукой, спрыгнул в ров и пошел в сторону пятиглазой английской батареи.
Погасили факелы. Народ расходился.
Наташа кинулась на шею Стрёме, целовала его, плача и смеясь, бранила, что он не бережет себя. Маринка тормошила Веню. Хоня с улыбкой смотрела на братьев и сестер. К ней подошли Панфилов и Нефедов.
— Слава богу, все живы! — сказала Хоня, глубоко вздохнув.
Корнилова похоронили в городе на высокой горе, рядом с могилой адмирала Лазарева.
Бомбардировка Севастополя, начатая 5 октября, продолжалась, постепенно утихая, целую неделю. Намерения неприятеля сделались ясными. На штурм французы и англичане не отважились и приступили к осаде. По ночам неприятельские войска занимались постройкой окопов на расстоянии четырехсот — пятисот метров от севастопольских укреплений; неприятельские стрелки занимали эти окопы и днем вели прицельную стрельбу по защитникам Севастополя. На этом расстоянии огонь из винтовок сделался опасным. На батареях и бастионах пришлось беречься не только от бомб и ядер, но и от штуцерных пуль. По мере приближения неприятеля возросла важность ружейного огня и с нашей стороны. Батареи и бастионы приспособили к ружейной обороне. Начали строить контрапроши — передовые окопы для прикрытия стрелков.
Из первой линии своих окопов неприятель начал рыть зигзагами ходы в сторону крепости. Овладевая местностью, окружающей Севастополь, неприятель вместе с тем придвигал свои батареи ближе к городу. Враг сжимал Севастополь подковой осадных работ, продолжая обстрел города и укреплений. Огонь неприятельских орудий сосредоточился главным образом на Четвертом и Третьем бастионах. Поэтому можно было догадываться, что неприятель надеется в этом месте прорваться в город, приблизясь к нему закрытыми от прямых выстрелов ходами.
Ночью требовалось неусыпное наблюдение за неприятелем, чтобы уберечься от внезапного нападения. С этой целью в поле высылались в сторону неприятеля сильные секреты для наблюдения за ним.
Делались и вылазки из крепости более крупными отрядами: из десятков и сотен охотников.
Отряды, пользуясь ночной тьмой и шумом осенней непогоды, подкрадывались к неприятельским окопам, выбивали штыками работающих там саперов, засыпали рвы, уносили отбитое оружие и инструменты и возвращались обратно под защиту севастопольских батарей.
По ночам севастопольцы исправляли повреждения, нанесенные за день вражеским обстрелом.
Осень тянулась долго и безнадежно. Солдаты и матросы очень страдали от холода и осенней слякоти. Шинели у солдат сопрели от грязи, сырости и пота и превратились в грязные лохмотья. Новых шинелей не было. Полушубков интенданты заготовили очень мало: их хватало только часовым и охотникам в передовых окопах. Чтобы люди могли в спокойные минуты отдохнуть на вахте, им выдали по распоряжению князя Меншикова на подстилку большие рогожные кули из-под овса. Кулей на всех не хватало. Их выдали примерно один куль на двоих. По привычке все делить поровну — и радости и невзгоды, прибыли и убытки — солдаты распорядились очень остроумно, разрезав кули по длине на две равные части: «одну половину тебе, другую половину мне». И так каждый из солдат получил половину рогожного куля. Надев свою половину на голову уголком, каждый солдат обрядился в род башлыка с коротким плащом.
В начале ноября в лазаретах и госпиталях Крыма находилось уже около двадцати тысяч раненых и больных. Севастополь переполнился ранеными. Их пришлось отправлять за семьдесят верст, в Симферополь, где все общественные и казенные здания и многие частные дома превратились в лазареты. Телеги, нагруженные больными и ранеными, по пути в Симферополь вязли в грязи по ступицу; люди долгими часами оставались под проливным холодным дождем.
В Симферополе раненые в окровавленной одежде часами, а то и целый день дожидались, когда их снимут с повозок. Наконец их снимали и укладывали на полу в домах, а то и на землю в сараях, на солому.
Многие умирали еще в дороге, не дождавшись врачебной помощи.
Винить в этом врачей не приходилось — их было очень мало в Крыму. На долю каждого из врачей приходилось в иные дни до тысячи больных и раненых. Даже в Морском госпитале на Корабельной стороне, хорошо устроенном и снабженном благодаря заботам Корнилова и Нахимова, было всего восемь врачей на полторы тысячи коек, сплошь заполненных больными и ранеными.
Морской госпиталь находился под Малаховым курганом, близ Южной бухты. Уже в день первой бомбардировки крышу госпиталя пробило несколько снарядов. На госпитале подняли флаг, обозначающий, что здесь убежище раненых. После этого неприятель начал обстреливать Морской госпиталь постоянно. Снаряды пробивали потолки и разрывались внутри палат. Поэтому пришлось покинуть это здание и перевести госпиталь в морские казармы, ближе к Павловскому мыску, куда снаряды долетали реже.
Вести о тягостном положении раненых и больных в Крыму распространились по всей России. В офицерских письмах достигли они и Петербурга. Повсеместно начался сбор пожертвований деньгами, одеждой, лекарствами, перевязочными материалами, холстом, чаем, сахаром, вином. Но доставка собранного в Севастополь затруднялась плохим состоянием дорог, приведенных осенней непогодой в полную негодность.
