День Николы Зимнего можно назвать годовым праздником Севастополя. Не потому, что в этот день царь именинник, а потому, что Никола-угодник считался покровителем всех мореплавателей.
И в городских церквах, и на батареях, и на бастионах 6 декабря отслужили торжественные молебны с провозглашением «многолетия» царю, его жене, наследнику, всему царствующему дому, начальникам армии и флота и, наконец, «непобедимому российскому воинству».
На молебствии в городском соборе присутствовал князь Меншиков, большинство генералов и высших чиновников города, армии и флота.
После «многолетия» в церквах прочитали приказ о том, что месяц службы в Севастополе считается за год. Объявленная царская милость вызвала скорее недоумение, чем радость. А Нахимов, узнав о приказе, сказал Истомину:
— Какое низкое коварство! Теперь в Севастополь поползет всякая вошь в погоне за чинами! А у нас тыловой дряни и без оного довольно-с!
На Малаховом кургане место для молебна назначили позади полуразрушенной снарядами Белой башни. К молебну были вызваны только наряды от войсковых частей четвертого отделения обороны: всех матросов и солдат площадь кургана не могла вместить, да и не следовало подвергать напрасной опасности всех людей.
Пальба, хотя и редкая (у англичан вышли снаряды), в это утро началась, как обычно, с рассветом.
Веня с отцом собирался на молебен. Вене по случаю мороза пришлось скрыть свои погоны на бушлатике под старой неформенной шубейкой, в которой он ходил прошлой зимой. К тому же шубейка была сшита на рост, и ее полы почти волочились по земле, хоть плачь! Наташа, жалея брата, предложила Вене по случаю праздника спороть погоны с бушлатика и переставить на шубейку. Веня отверг предложение сестры с таким злобным негодованием, что Наташа испугалась и замолчала. О том, чтобы к этой шубейке надеть матросскую шапку, и думать не приходилось — это значило бы осрамить весь З6-й экипаж.
Веня старался примириться со своей горькой участью и утешался мыслью: зато батенька явится на молебен в полном параде.
Анна достала мужу из сундука новую шинель из темно-серого, почти черного сукна с искрой. На рукаве шинели — золотые и серебряные шевроны и нашивка в виде рулевого колеса, вырезанная из красного сукна. Пока батенька на дворе обмахивал жесткой метелкой шинель, Веня у порога дышал на левый сапог отца и яростно шмурыгал по нему щеткой. Правый сапог уже стоял готовый, начищенный ваксой до блеска.
Веня любил запах ваксы. С тех пор как он стал помнить себя, запах ваксы у него навсегда соединился с веселыми праздничными днями, когда все одеты нарядно, веселы; из печи скоро достанут румяные пироги, к ним соберутся гости — старые матросы со своими законными матросками, выпьют под пирог и начнутся песни и рассказы про разные морские истории.
Любил Веня по той же причине и жестяную ваксовую коробочку с картинкой на ней: золотая обезьянка смотрит на свое изображение в начищенном сапоге, а вокруг надпись: «Лучшая вакса». По этой надписи Веня начал учиться читать с помощью Хони...
Сегодня ни запах ваксы, ни обезьянка не радовали Веню: он предчувствовал, даже знал наверное, что на кургане увидит кое-что весьма неприятное.
Батенька собрался, застегнул ремень, прицепил к нему короткую саблю, покрасовался перед женой, смотрясь на нее, как в зеркало, расчесал свои седые бакенбарды и сказал Вене:
— Идем, юнга!
— Какой я юнга! Разве юнги так бывают одеты? Тебе, батенька, поди, со мной стыдно...
— Вот те на! — удивился отец. — Одет ты по состоянию, не хуже прочих.
— Погоди, Веня, вырастешь, и тебя не хуже батеньки в золотые позументы уберут, — попробовала утешить Веню мать.
Веня что-то невнятно буркнул в ответ, нахлобучил на голову облезлый треух, засунул за полу шубейки тряпку и сапожную щетку и сказал отцу:
— Пойдем уж!
На Малахов курган, после того как Тотлебен превратил его в сомкнутое укрепление, можно было попасть только мостом через глубокий ров, выкопанный, где раньше была открытая «горжа» бастиона.
Мост этот, узкий и высокий, матросы прозвали «Чертовым мостиком» — в память знаменитого моста, взятого Суворовым в швейцарском походе.
Перед Чертовым мостиком Веня остановил отца, чтобы стереть тряпкой с его сапог грязь. В это время Веня увидел, что к мостику, спеша на парад, подошли двое юнг из 39-го флотского экипажа, Репка и Бобер. Они узнали Веню, перемигнулись и нарочно громко засмеялись.
Веня, усердно работая над сапогами, сделал вид, что и не заметил ни Репки, ни Бобра, а на самом деле успел хорошо разглядеть, как юнги одеты. У Вени заныло в груди от зависти. Оба юнги были в новых смазных форменных сапогах на высоких подборах. На юнгах были новые однобортные шинели из темного сукна с пятью медными пуговицами в один ряд, с воротниками из белой мерлушки. На голове у юнг надеты лихо заломленные на ухо лохматые папахи с суконным дном.
Веня не мог больше сдержаться и, засунув тряпку и щетку за полу, заревел.
— Я домой пойду. А ты иди один, — заявил он отцу, но не двинулся с места.
— Эва, глупый! Что тебе попритчилось? — сказал Андрей Могученко, схватив сына за руку. — Иди-ка, слышь, поют — началось...
Веня вырвался:
— Не пойду! Которые экипажи своих юнг балуют, а которые на своих юнг ноль внимания... Мне стыдно, батенька, за весь экипаж!
— Эва, милый! Вот что я тебе скажу: князь Меншиков написал такой приказ — прямо про тебя!
— Какой может быть про меня приказ, если я в списках не числюсь?!
— А вот услышишь, если пойдешь. А не пойдешь, я тебе не скажу... Говорю: прямо про тебя, сынок, приказ писан!
Веня хорошо знал батенькины шутки: поверить нельзя, чтобы главнокомандующий написал приказ о юнге 36-го экипажа Могученко, но что какой-то подходящий приказ будет объявлен, это верно. Зря батенька не скажет.
— Ладно уж, пойду! — согласился Веня. — А если ты нынче меня обманешь, верить больше не стану тебе...
— Верь, сынок! Отцу надо верить. Коли я тебе врал?
Они пришли на курган, когда молебен был уже на половине и громовые голоса выводили: «По-о-беды на супротивные даруяй!»
Отец с сыном стали в кучке нестроевых.
Веня, сгорая от нетерпения, скоро ли кончится молебен и начнут читать приказ, зевал во все стороны, но чаще всего его взоры обращались на юнг Репку и Бобра, стоявших на своем месте в строю парада 39-го экипажа. С этими парнями у Вени уже были порядочные неприятности, хотя юнги появились на правой стороне Малахова кургана совсем недавно, а до той поры Веня был один и думал, что навсегда останется на кургане единственным юнгой.
Репка и Бобер, впервые встретясь с Веней, тоже удивились, что на кургане уже есть юнга.
— Юнга? Ха-ха! Смотри-ка, Репка, — бубнил Бобер натуженным басом, — говорит, что юнга, а у самого на губах маменькино молоко не обсохло.
— Юнга! Ха-ха! Да он пешком еще под стол ходит, — ответил Репка тоже басом.
— А вы спросите Стрёму или моего брата Михайлу, юнга я или нет! — гордо ответил Веня. — Я с ними в плен англичанина взял да на веревке сюда вот и приволок. Мне сам Павел Степанович спасибо
