сказывал.
Юнги схватились за животы и хохотали, делая вид, что помирают со смеху.
— От земли не видно парня, а врать научился, — сказал басом Бобер. — Кабы ты в плен англичанина взял, так о твоем геройстве был бы приказ. Был приказ?
— Приказа не было, — принужден был признать Веня.
— А ежели не было приказа, то и англичанина ты в плен не брал. Ну, скажи: какой был из себя англичанин?
— Рыжий, высокий. В юбке, без штанов.
Юнги вытаращили глаза и захохотали на этот раз непритворно.
— Ха-ха-ха! Рыжий, в юбке!
— Ха-ха-ха! Высокий, без штанов!
Веня угрюмо смотрел на смехачей. Наконец юнги отсмеялись, отряхнулись, перемигнулись, и Бобер спросил Веню:
— Ну ты, юнга! А ложка у тебя есть?
— Есть.
— А зачем юнге полагается ложка?
— Как зачем? Принесут на бастион кашу — кашу есть.
Веня достал из-за голенища сапога новую расписную деревянную ложку.
Веня давно ее носил за голенищем, но еще не обновил: каши из матросского котла ему еще есть не приходилось.
— Маменька подарила? — догадался Бобер.
Увидев расписную ложку у Вени, юнги еще немного посмеялись, и Репка, хитро подмигнув Бобру, спросил Веню:
— А ты умеешь на ложках биться?
— Еще как! — с радостью согласился Веня. — Доставай-ка свою ложку, я тебе докажу!
Бобер, с ужимками и корча рожи, нагнулся и достал свою ложку из-за голенища. Веня обомлел: у Бобра в руке была блестящая железная ложка, луженная оловом. И Репка достал и показал юнге 36-го экипажа такую же ложку.
— Будешь биться? — спросили оба.
— Буду! — в отчаянии воскликнул Веня, хотя сразу понял, что дело его безнадежное.
— Ты сначала попробуй свою ложку, — посоветовал Бобер. — Постучи себя по лбу — крепка ли.
— Ладно уж! Об твою башку и железная ложка треснет. Ну, биться или нет? Бей! — прибавил Веня, подставляя свою ложку.
Он надеялся на свою ловкость: весь секрет, когда бьются ложками, состоит в том, чтобы уступать удару противника, когда тот бьет, и не давать ему времени отдернуть руку, когда наносишь сам удар. Веня еще надеялся, что игра выйдет вничью.
Но Бобер понял хитрость Вени и выставил вперед свою луженую ложку.
— Нет, ты бей первый...
Веня с мужеством отчаяния ударил своей ложкой по ложке противника. Они бились неравным оружием: ложка Вени разлетелась от первого удара с треском. У Вени в руке остался один черенок...
— Мало ли что — у вас ложки-то железные!
— А как же ты, дурак, будешь кашу есть, когда на батарею принесут кашу замерзшую? Понял?
Репка и Бобер взялись за руки и закрутились перед опечаленным Веней. Притопывая и постукивая в лад ложкой о ложку, они припевали:
Ложка крашеная,
Каша масленая!
— Вот как у нас в тридцать девятом экипаже! — воскликнул Бобер.
Закончив свой победный танец, Репка и Бобер важно удалились, оставив юнгу 36-го экипажа над черепками разбитой ложки.
— Погодите, я вам еще докажу! Глазыньки мои на вас бы не глядели! — шептал Веня, взглядывая в ту сторону, где стояли на фланге своей команды Репка и Бобер.
Веня старался не смотреть туда и пытался утвердиться взором на исхудалом, бледном и тревожном лице Владимира Ивановича Истомина. Веня знал, что начальник Малахова кургана больше сорока дней не покидает Корабельной стороны, ложится спать не раздеваясь и в сапогах. Дома ему не спится, напрасно он принимает какой-то «мускус» — должно быть, лекарство для сна, — нет, заснуть все равно не может и бежит ночью с квартиры на курган. Скажет вахтенному комендору: «Совсем издергался — не сплю. Пришел к вам поспать!» Ляжет на топчане в канцелярии, засунув руки в рукава шинели, и забудется на часик под трескотню ружейных выстрелов в секретах. Усы Истомина с осени поседели и превратились в короткую щетку — все их Владимир Иванович обкусал. А какие были пышные!
Веня с печалью отводил глаза от лица Истомина, и опять его взор притягивают ненавистные юнги 39- го экипажа. Веня с трудом отрывается от блестящих пуговиц на шинелях юнг и переводит взгляд на Павла Степановича Нахимова. Нахимов стоит, слегка подняв голову, застыл взглядом на какой-то невидимой точке в пустом небе... А по правую руку Нахимова — капитан 1-го ранга Зарин. «Плакал, когда топили корабли!» — вспоминает Веня рассказ отца и, чтобы не заплакать самому, отводит взор...
Дьякон машет погасшим кадилом, ходит с длинной, в полтора аршина, свечой, погашенной ветром, вокруг покатого столика с иконой и кланяется попу; поп тоже ходит вокруг и кланяется дьякону.
Оба поют на разные голоса:
— «Правило веры и образ кротости, воздержание учителю, явися стаду твоему...»
— Бомба! — крикнул протяжно сигнальщик с банкета.
— «Ты бо явил смирение высокое, нищетою богатое...»
— Пить полетела! — весело кричит сигнальщик, и все, не исключая дьякона и попа, подняв головы, следят за рыжеватой полоской дыма в высоте, обозначающей полет бомбы к Южной бухте.
Только один Нахимов стоит недвижимо и смотрит все в одну точку пустого неба.
Молебен кончался. Пока он шел, и с Малахова кургана послали в сторону англичан три залпа. Дьякон, поднимаясь на носки, чтобы громче вышло, прокричал «многая лета». И, как будто в ответ дьякону, с батареи Веня услышал звонкий голос мичмана Нефедова-второго:
— Орудия к борту!
Грянул четвертый залп и ревом своим покрыл голоса певчих.
Сквозь гул пушечных раскатов опять из дыма прозвучал голос:
— Бомба! Наша! Жеребец!
Развевая косматую гриву, тяжелая бомба, пущенная продольно, шмякнулась с конским ржанием близ батареи и в то же мгновение разорвалась.
— Носилки! — крикнул тонким голосом сигнальщик.
— Носилки! — откликнулись ближе.
— Есть! — ответили от башни, и два арестанта, бросив на землю цигарки, побежали с носилками на батарею.
Веня забыл все и кинулся вслед за арестантами.
Срываясь с голоса, флаг-капитан Нахимова читал приказ о зачислении месяца службы в Севастополе за год.
Веня вернулся испуганный и бледный и, схватив отца за руку, сказал, задыхаясь:
— Батенька! Нефедова убило! Ты смотри дома не брякни. Маринка с ума сойдет...
— Вот тебе и «многая лета»! — сказал старик Могученко.
Молебен кончился.
— «Аминь!» — пропели певчие дружно и отрывисто.
