станок и сверху закрепили болтами. Мортирка в оконченном виде так же во всем походила на большую пятипудовую мортиру, как новорожденный щенок походит на свою мать.
— От якая у тебя «собачка»... Люто будет лаять... — похвалил пушечку Мокроусенко, погладив ее по спине.
Веня молча любовался.
— Значит, хлопче, и у тебя был Бобер с повесткой?
— Как же, был, велел в казарму явиться...
— И мне то ж. А как вы, юнга, думаете: зачем мы с вами должны явиться?
— А он вам неужто не сказал? Мне сказал: ведь мне медаль дают! И вам тоже. Ведь мы оба нестроевые.
— Та-ак! — Мокроусенко с досадой крякнул, сел на бревно и, набив трубочку, закурил. — Медаль? Вот оно как обернулось! Вы понимаете, хлопче, Ольга Андреевна меня до смерти засмеет, коли я прибью себе на грудь медаль и такой украшенный к ней явлюсь...
— Пожалуй, так оно и будет. Ей бы только посмеяться, — согласился Веня.
— «Ха-ха-ха! Хи-хи-хи! — изобразил Мокроусенко Ольгу. — Хвастался «Георгия» добыть, а получил медаль!»
— Кхэ, кхэ! — откашлялся Могученко-четвертый.
— Так скажите мне, будьте столь любезны, есть ли правда, что мастеровому человеку нельзя крест дать за то, что он нестроевой? Вот Павел Степанович Нахимов арестанту повесил «Георгия». Слыхали вы про это? Что я, хуже арестанта?..
— Кхм, кхм! — кашлянул Веня.
— Что у вас, в горле першит, юнга?
Веня откашлялся и солидно ответил:
— Павел Степанович кому хочет, тому крест и повесит. Кабы он сам видел, как я на батарею ворвался, так и мне бы дал крест, — сказал Могученко-четвертый, — а теперь товарищи будут судить, кому крест, кому медаль. Они могут дело в толк взять — да и вам, пожалуй, крест дадут...
— Вы так разумеете, юнга? Если оно так, то нам можно и пойти...
— А булавочка у вас есть?
— На что?
— Да медаль-то приколоть.
— Ох, сдалась вам, юнга, медаль!
— И крест, все одно. Мне маменька дала булавочку, а я говорю: «Дайте еще одну, Тарасу Григорьевичу тоже...» Кха, кха, кха!
Юнга закашлялся... Мокроусенко свирепо посмотрел на Веню, пыхтя искрами из трубки.
— Кха, кха! «Тарасу Григорьевичу, — это я маменьке говорю, — наверное, крест дадут... Коли мне медаль, так уж ему-то обязательно крест... Как не дать Тарасу Григорьевичу?»
Мокроусенко вздохнул. Веня протянул ему булавку.
— Ой, хлопче, не знаю, что из вас в жизни выйдет: либо мошенник... — Мокроусенко воткнул булавку в лацкан, поднялся с бревна и закончил: — ...либо бог знает що! Надо идти, а если надо, то и пойдем. «Собачку» вашу, юнга, никто не тронет.
Веня выдрал несколько кустов прошлогоднего бурьяна и для верности прикрыл ими мортирку, чтобы она не привлекла своим великолепным блеском чьих-нибудь жадных глаз.
Юнга и шлюпочный мастер спустились по крутой тропинке с кургана и направились в сторону доков.
Команда флотских штуцерных квартировала в пустом портовом складе. Три железные кованые двери распахнуты настежь — в складе нет окон. Дверьми склад смотрел в сторону бухты. От изумрудной воды веяло арбузной свежестью. У стенки качались, поскрипывая, лихтера[29] и чертили по небу остриями мачт.
Веня и Мокроусенко, подходя к складу, еще издали услышали оттуда веселый говор, прерываемый взрывами смеха.
Когда они вошли внутрь, говор смолк.
Вене, вошедшему со свету, показалось внутри совсем темно.
— Эге! Так это ж тот самый хлопец, что мне ногу сберег! — услыхал Веня знакомый голос. — Поди сюда, юнга, сидай биля мене.
Веня зажмурился, чтобы погасить в глазах остатки уличного света, раскрыл глаза и увидел обширное, нигде не перегороженное помещение под низким, каменным сводом. Свод стянут толстыми железными связями. По связи ходили сизые голубь и голубка. Голубь ворковал. Перед средними дверями в глубине стоял стол, ничем не покрытый. За столом сидел тот самый боцман Антонов, на которого в первый день бомбардировки наткнулись Наташа с Веней в пороховом дыму на скате Малахова кургана, перевязали ему раненую ногу, напоили студеною водой и привели к себе в дом.
— Здравствуйте, дяденька Антонов!
— Здравствуй и ты. Поди ко мне, сидай. И ты, мастер, сидай, если места хватит.
— Добрый день, товарищи! — сказал Мокроусенко. — Вижу, не все сидят, так и мне постоять можно...
— Кавалеру всегда место найдется!
На одной из скамей матросы потеснились, и Мокроусенко сел с краю. Веня сел по правую руку Антонова. Боцман толкнул юнгу ногой:
— А ведь цела нога-то. Хорошо, что ты мне тогда отрезать не захотел.
— А я думал, вы тогда шутковали, дяденька Антонов.
— До шуток ли было... Ну, матросики, теперь все кавалеры в сборе. Будем судить?
— Судить, судить! — отозвались матросы со всех сторон.
Веня увидал, что на столе перед Антоновым на разостланном небольшом платке лежит форменная бумага и рядом с ней три желтые медали и три беленьких креста на черных с желтым, в полоску, ленточках.
Покрыв бумагу ладонью, боцман начал говорить:
— В бумаге этой написано и подписано «старший адъютант Леонид Ухтомский», а приказал адмирал Нахимов, чтобы мы, по обычаю, судили, кому возложить знаки, и список упомянутых сообщить его превосходительству начальнику порта и военному губернатору вице-адмиралу Нахимову... Так? Так, — ответил самому себе Антонов. — И, стало быть, прислано на нестроевых три медали, а на строевых три креста. Начнем с нестроевых... Медали три, и нестроевых трое. Так? Так. Каждому по медали. Судить будем?
— Будем! — отозвался откуда-то из угла одинокий голос.
— Будем! — продолжал боцман. — По порядку, как положено, с младшего. Так? Так. Юнга тридцать шестого флотского экипажа Могученко-четвертый!
— Есть! — отозвался, вскочив на ноги, Веня.
— Был в деле провожатым, — заговорил, словно читая по бумаге, боцман. — Привел куда надо. Оружия при себе не имел. Юнге оружие не полагается. Так? Так. Хлопец добрый, разумный. В деле показал себя верным товарищем и не трус!
— Он еще и по-французски говорит! — крикнул кто-то.
Матросы расхохотались.
— Значит, Могученко-четвертый, так и запишем: медаль. Так? Так... Писарь, запиши! — заключил Антонов, хотя никакого писаря не было. — Записал? — Хотя никто ничего и не записывал. — Булавочка есть?
— Есть! — ответил Веня.
Антонов взял со стола медаль и приложил ее к левой стороне груди Вени.
— Ишь ты, как сердце-то стукочет! — удивился Антонов.
