Юнга дрожащими пальцами прижал медаль к груди и, с усилием проткнув ленточку булавкой, пришпилил медаль к бушлату.
— Правильно судили, товарищи? — спросил Антонов.
— Правильно.
— Пойдем по порядку дальше. Второй нестроевой — цирюльник батальона Петр Сапронов. Имел при себе сумку с полным причиндалом: бритвы, мыло, спирт, корпию, бинты. Перевязал мичману Завалишину руку. Которых совсем убило, тем определил смерть, чтобы не оставить раненых в руках неприятеля. Так? Так... Где ты, Сапронов.
— Здесь, — невнятно послышалось из угла.
— Так. Так и запишем. Писарь, пиши. Записал? Правильно судили, товарищи?
— Правильно! Правильно!
— Пойдем дальше. Третий нестроевой — Тарас Мокроусенко, шлюпочный мастер.
— Есть! — откликнулся Мокроусенко, встав.
— Вызвался охотником, — скороговоркою чтеца зачастил Антонов. — Оружия при себе не имел, за что не похвалю. Захватил с собой три ерша — а вы, братцы, забыли, за что вас хвалить мне не приходится. Заклепывал пушки. Раз прислана третья медаль — дать надо. Так? Так!.. Писарь, пиши! Записали. Правильно судили?
— Правильно, правильно, правильно!..
Приняв из руки Антонова медаль, Мокроусенко поклонился на три стороны:
— Спасибо, товарищи, спасибо, спасибо... Три кварты обещал, так и будет три кварты.
Матросы зашумели. Веня, пользуясь шумом, шепнул на ухо боцману:
— Дяденька Антонов, ему бы надо крест дать... Он ведь Ольги, моей сестры, жених. Она его без «Георгия» с глаз долой прогонит.
— Это которая Ольга? Та, что меня водой поила?
— Да нет, которая все фыркала.
— А! Кошурка рыжая! Помню! Говоришь, ему крест? Не я сужу — товарищи судят. Спросим товарищей... Помолчите, товарищи, еще пять минут, а там хоть криком изойди.
Говор улегся и смолк.
— Вот что я тебе скажу, Мокроусенко, — обратился боцман к шлюпочному мастеру. — Видать сразу, что ты нестроевой, мастеровой! Кабы был ты правильный матрос, понимал бы, что о квартах зря пустил. Угощение от всех кавалеров будет — это так положено, по случаю общего восторга. Юнги в счет не идут. С юнг не спрашивается! А судим мы не за вино, а по чести, кто достоин! Опять же, три кварты на пятьдесят человек — это выйдет по чайной ложке на брата? Медицинское средство, братец!
Мокроусенко приложил руку к сердцу, прикрыв медаль, которую уже успел приколоть на грудь, и воскликнул:
— Товарищи, дайте слово сказать!..
— Скажи. Дозволим сказать слово... Говори, мастер.
— Товарищи! Насчет того, чтобы три кварты, это я ошибся, винюсь — ошибся, что и говорить. Пустое дело три кварты. Я же, братцы, не о том скажу. Что я нестроевой, мастеровой, так мне медаль?
— Он креста желает!
— Желаю, товарищи, не таю. И так я вам скажу: считаю — того достоин.
— Он отнял руку от сердца. На груди его сверкнула медаль.
— Сердце мое кровь точит, товарищи, не за себя, а за весь мастеровой народ. Чем стоит Севастополь? Штыками? Винтовками? Пушками? Так оно и не так. Вы же, братцы, герои, вы рыцари. Вами город стоит. А перестали кузнецы в доках ковать, перестали литейщики лить, у меня мастера лодки делать, а теперь что? Разобьют у пушки станок — кто сделает новый? Мокроусенко Тарас с мастеровыми. Разбили ложу у штуцера — к кому нести? К тому же мастеру. Колесо у полевой пушки — куда? Идут к кузнецам, к Мокроусенко Тарасу. Да что много говорить: вы люди разумные и сами поймете — Севастополь держится вами, рыцари. Но не одними вами, а и мастеровыми и рабочим народом. Не одним штыком, а и киркой каменщика. Не одними пушками, а и лопатами. А кто храбрее, спрошу я вас, товарищи? Это еще надо разобрать. По моему глупому разуму, меньше надо храбрости, когда на выстрел врага можешь выстрелом ответить. Тебя ударили раз, ты ответишь два. Сердце в ярости зайдется, человек колет, рубит, режет, палит, себя не помня. Это вам сладость и радость. И вина не надо! А мастеровой на месте стоит, долбит, стучит, роет, колет, гнет, строгает, кует и не о том, чтобы биться с кем, думает, а о том, как бы выполнить заданный урок. А бомба с пулей не спрашивают, кого бить: лопата у него в руке или молоток либо ружье. Всех равно поражает смерть...Меня, братцы, наградили, за то и спасибо, и кланяюсь вам, а сердце у меня за весь мастеровой народ болит.
Мокроусенко вздохнул, прижал руку к сердцу, закрыв медаль, уронил голову на грудь и тяжело опустился на скамью.
— Хорошо ты, Мокроусенко, сказал, — похвалил шлюпочного мастера Антонов. — Слышишь — товарищи молчат. Все как один молчат. Кого во флот берут? Вольных матросов, мастеровых, умеющих людей. Я сам до службы у Берда на Гутуевском острове слесарем работал с молодых зубов. Вон, Мокроусенко, рядом с тобой Сумгин сидит — он тебе расскажет, как мы с ним первый пароход на Неве клепали. Первый русский пароход! А вон Перядряга, медник, кубы ковал. А вон Иван Степенный на Васильевском острове паруса кроил. Гляди, Тарас, уже трое — и все с тобой на горе были, все вернулись, все креста достойны. Мы, матросы Черноморского флота, так судим. Кто храбрее? Все храбрые! Кто ловчее? Все ловкие! Все добрые товарищи. Троим кресты даем — это все одинаково, как бы каждому дали крест. Мне креста не полагается, я на горе не был. А уж невидимый знак и я на груди ношу. Тебе отличие — отличие всему Черноморскому флоту. Понял ты это, мастер? А раз ты затронул у нас эту жилку, мы тебе ответим. Не в том сила, храбрый ты или нет, да хоть бы самый храбрый на свете! А в том сила, хотим ли мы тебя за ровню принять, признать тебя за родного человека... Так? Так. И, стало быть, за всех товарищей скажу: жилку ты затронул. Заиграла жилка, и должны мы тебя принять за правильного матроса действующего флота. Правильно я судил, товарищи?
— Правильно! — одним дыханием ответили ему матросы.
— Писарь, пиши! Записали. Стало быть, решили мы, что Мокроусенко Тарас, хоть он и нестроевой, принят за законного матроса, и дать ему долю флотского счастья... Так? Так. Записали. На гору ходило пятьдесят, кроме нестроевых и мичмана. Осталось на горе восемь. Жеребьев сорок два да на Мокроусенко один — итого сорок три жеребья...
Антонов встал с места и, приподняв платок, переложил его с орденами влево. Веня увидел, что под платком лежали приготовленные раньше квадратики, аккуратно нарезанные из бумаги. Боцман отсчитал сорок три квадратика, на трех квадратах Антонов поставил по кресту карандашом. Быстро и ловко скатал бумажки меж ладонями в трубочки — видно, это дело ему было привычно.
Матросы молча смотрели, не отрываясь, на руки Антонова.
— Юнга! Дай твою шапку, ты еще безгрешный!
Веня подставил бескозырку дном вниз, и Антонов бросил в шапку юнги одну за другой маленькие трубочки, вслух считая:
— Сорок три! Так? Так. Юнга, тряси!
Юнга начал трясти шапку, словно сеял через сито муку, и тряс так до конца этой торжественной церемонии.
— Подходите, братишки, по порядку, без суеты, — предложил Антонов.
Никто не решался первым вынимать жребий.
— Пускай Мокроусенко тянет первый, ему невтерпеж! — крикнул кто-то.
— Ни! — кратко ответил шлюпочный мастер.
