проворно скрылся за дверью.
— Ну, вот и ушла самокруткой, удружила, нечего сказать! Теперь ваш черед, любезные дочки: чем еще Наташенька да Маринка порадуют. У Стрёмы, Веня говорит, «курлыга» готова для дорогой супруги.
Наташа в первый раз в жизни вспылила и закричала на мать:
— Чего вы, маменька, на Ольгу взъелись? Сами вы с батенькой невенчанные весь век прожили. А я со Стрёмой на Красную горку венчаться буду...
— Мы с батенькой не венчаны, потому что нам закон царский не позволял. А ныне и время не то и место другое: то Кола — бабья воля, а то Севастополь — знаменитый город... Что ж, Маринушка, молчишь? Порадуй мать уж и ты. Как твой женишок поправляется? Предложил тебе руку и сердце? Или благословения от своей мамаши дожидается?
Маринка побледнела и, глядя в лицо матери темными от гнева глазами, заговорила:
— Маменька, Нефедов поправляется хорошо. Его на той неделе отправляют на отдых. Только он очень слабый. Маменька, я поеду с ним, буду за ним ходить. А матушка ему письмо прислала. Он мне читал. Видно, он писал ей, что без меня жить не может. Она согласилась, велит ему жениться...
— Что же, на носилках будут в церкви вокруг налоя таскать?
— Мы с ним на Красной горке только обручимся, — поп в госпиталь придет, а когда он встанет, мы обвенчаемся.
— Так я и знала! — горестно говорила Анна. — Быть сему дому пустому. Батенька совсем отбился. Михаилу надо долг платить — он о доме и думать не хочет. Трифона с корабля не сманишь. Веня себе пушку завел... Одна я осталась сиротою. Хоть бы бомба в дом ударила да разнесла все вдребезги!
Веня обнял мать и со слезами утешал ее:
— Маменька, я погожу жениться. Я с тобой останусь. Не кину тебя никогда. Всю жизнь с тобой буду жить...
— Хоть ты меня утешил! — улыбаясь сквозь слезы, сказала Анна. — Ну, пойдем, Наташа, покажи мне, какой дворец выстроил для тебя Стрёма.
Все вчетвером они отправились смотреть «курлыгу» Стрёмы.
Очень много матросских домов в нижних частях слободки уже было разбито снарядами. Было приказано, чтобы женщины и дети покинули опасные места и переселились на Северную, где уже возник целый городок землянок, шалашей, сарайчиков, построенных беглецами из города. В городе очень много домов стояли разбитые или обгорелые. Город постепенно пустел, особенно в южной части, близ Четвертого бастиона. Состоятельные люди покинули свои дома и вывезли большую часть имущества. В пустующих домах селился кто хотел, укрывались от ружейного огня резервные войска: с приближением осадных работ к городу пули летели и здесь. В городе, даже в центре его, делалось почти так же опасно, как и на бастионах и батареях. Поэтому большая часть генералов и офицеров покинули городские квартиры: одни переселились в блиндажи на бастионах, другие перебрались поближе к рейду, куда снаряды пока залетали редко. Генералы укрылись под сводами казематов Николаевской и Павловской батарей.
Город опустел, но между центром города и кольцом укреплений, в «мертвом» пространстве, жизнь кипела. В этой полосе случайно оказался не один дом Могученко, но и еще многие матросские дома. Число землянок и хибарок увеличивалось. Люди лепились позади укреплений, приближаясь к опасности, а не удаляясь от нее. Военный губернатор Севастополя Нахимов позволил для постройки убежищ брать из покинутых городских домов балки, половые доски, двери, оконные рамы. Сам Нахимов по-прежнему одиноко жил в своей городской квартире, в доме среди квартала пустующих, полуразрушенных, обгорелых домов.
Стрёма выбрал место для своей «курлыги» на уступе оврага под Малаховым курганом. Он нашел начатую и кинутую каменную ломку. Расширить эту пещеру не было времени. С помощью Мокроусенко и Михаила Стрёма закрыл выход из пещеры деревянной стеной, оставив в ней место для двери и окна.
Когда Анна с дочерью и Веней пришли смотреть «дворец», выстроенный Стрёмой для Наташи, все работы уже закончились. Хозяина не было дома.
Фасад «дворца» блистал великолепием. Слева фасад украшала белая двустворчатая дверь с позолоченной резьбой в стиле Людовика XV, взятая Стрёмой из брошенного дома купца Воскобойникова. Перед дверью лежал квадрат паркета из того же дома, набранный звездой из черного дерева по дубовому фону. В край паркетного щита Стрёма вколотил железную скобу для соскребания грязи с сапог. Правее двери на фасаде выделялось единственное круглое окно с затейливым мелким переплетом и звеньями стекол синего, красного, желтого, зеленого цветов. Над окном торчала из стены железная труба, вроде самоварной, загнутая глаголем кверху. Трубу венчала флюгарка в виде головы дракона с широко раскрытой пастью. Веня ясно представил себе, как будет этот дракон поворачивать из стороны в сторону страшную пасть, изрыгая дым и искры, когда в осенний ветреный день во «дворце» затопят камелек. Вероятно, внутреннее убранство «дворца» соответствовало великолепию его фасада.
Могученки стояли и молча любовались. Анна усмехнулась и сказала:
— Ты у меня самая счастливая, Наташа! Тебя муж в свой дом берет...
Праздник пасхи в 1855 году у русских и французов пришелся, что редко бывает, на одно и то же воскресенье. На рассвете после заутрени вся семья Могученко собралась на Камчатском люнете, где Стрёме и Михаилу в этот день пришлось нести ночную вахту. Сама Анна «помолила» кулич, сыр, крашеные яйца — она все еще оставалась верна старой поморской вере и в православной церкви была в первый раз, когда отпевали Хоню.
На люнете прибрались: выкрасили заново орудийные станки, вымыли пушки, вычистили платформы, посыпали площадки песком. Веня еще раз вычистил кирпичом свою медную мортирку и с гордостью показывал ее матери, сестрам и отцу. Анна ахала и удивлялась на Венину пушку, а батенька сказал, что пушку не следует натирать кирпичом: «Это тебе не самовар».
Последним пришли на «Камчатку» Мокроусенки — Ольга и Тарас. Ольга, целуясь троекратно с отцом и матерью, смиренно просила у них прощения за самовольный уход из дому.
Мокроусенко явился на люнет с мешком на спине.
— Никак, Тарас Григорьевич жареного поросенка принес, — догадывалась Маринка.
— Ни! — прищурясь, ответил Тарас. — Не догадалась...
— Ну, окорок ветчины копченой, — предположил Стрёма.
— Ни!
Веня пощупал мешок — в нем было что-то твердое и круглое.
— Знаю, знаю! — воскликнул Веня. — Он принес кавун соленый.
— Ни! Хлопчик, кто ж на свят день соленые кавуны кушает? На то есть великий пост.
— Ну, показывай, чего принес.
Мокроусенко выкатил из мешка большую, пятипудовую бомбу. Все так и ахнули. Бомба горела алой киноварью и зеленой ярью цветов и листьев, вроде тех писанок, которыми в «великий день» обмениваются на Украине.
— Вона не чиненая. Хочу с французом похристосоваться, с праздником поздравить. Три дня трудился, писал... Веня, пойди до батарейного командира, проси дозволенья выпалить.
Веня с радостным визгом понесся к землянке, где жил мичман Панфилов, и вернулся, крича на бегу:
— Можно, можно!
Зарядили пустой писаной бомбой мортиру Михаила Могученко и выпалили.
Через несколько минут с батареи французов раздался ответный выстрел и сигнальщик на «Камчатке» крикнул:
— Бомба! Наша! Берегись!
Женщины в ужасе упали на землю. Бомба с воем упала посреди люнета и взорвалась, разостлав сизый туман вонючего дыма. С визгом брызнули осколки и, шмякаясь, вонзились в землю.
