Веня решил снова забраться на крышу.
Ничего и с крыши не видно. От дымного облака за мысом не осталось и следа. Море в серебре от мелкой зыби. Рыбачьи лодки с острыми, как у турецких фелюг, парусами возвращаются в бухту, пользуясь легким ветром с моря. К закату настанет тишь, а вечером к ночи задует береговой ветер и будет дуть всю ночь до восхода. И рыбаки на утренней заре с береговым ветром, как и вчера, пойдутв море... Сегодня они возвращаются рано. Испугались англичан или угадали непогоду? На рейде мирно веют вымпелы.
Семафор опустил крылья. Городской телеграф застыл в унылой неподвижности.
Тишина и покой тревожат Веню. Он зорко смотрит вдаль.
Сын матроса знает, что тишина притворна — все притаилось, как зверь перед прыжком, и беспечный ветер, по-летнему ласковый и теплый, вдруг беспокойно затрепетал, поворачивая к зюйду. Над морем к норд-норд-осту завязалась темень, но это не дым. По морю от края неба к берегу пробежало темное пятно. Рыбачьи лодки запрыгали по ухабам волн и все легли на правый борт под ударом шквала. Он долетел до берега, взвился перед кручами прибрежных скал, подняв серую тучу пыли. В лицо Вене ударило холодным песком. Закрутились листья. Вместе с листьями, кувыркаясь, летели вороны. Шквал прошел, но море шумело ворчливо. За первым шквалом второй, третий — шквалы слились в непрерывный свежий ветер. Море почернело. Не прошло и четверти часа, как темный полог затянул небо. Скрылось солнце. Секущий дождь ударил в лицо Вене. Море грозно загудело. В гул его вплелись, мерно повторяясь, словно выстрелы пушечного салюта, удары прибоя. Волна вошла в рейд. Верхушки мачт закачались. Дождь прибил пыль. Хоть Веня продрог и промок, ему не хочется покинуть вышку, он ждет, что на море появятся паруса неприятельских судов: ветер им благоприятен. А наши корабли не могут выйти навстречу. Чего доброго, на рейд ворвутся под парусами брандеры и подожгут корабли.
Нет, море пустынно. Дождь затягивает даль. Веня не видит ни моря, ни неба — все скрылось в серой мгле. Видимость в море сейчас два-три кабельтова, не больше. Самый отважный адмирал — сам Павел Степанович — в такую погоду не решится атаковать незнакомые берега. Лучше уйти в море. Наверное, так поступили и англичане с французами — ушли в море, не успев высадить все войска и выгрузить все пушки... У Вени отлегло от сердца.
Во двор вбежала в брезентовом бушлате Маринка.
— Веня, что мокнешь! Слазь! — крикнула Маринка на ходу.
Маринка вихрем влетела в горницу, сбросив бушлат, упала на скамейку и, зажав между колен руки, сквозь звонкий хохот лепетала:
— Маменька, сестрицы... Погребенко! Ох! Не могу! Ха-ха-ха! Идет!
— Куда идет?
— Идет, идет, маменька, милая! Сюда идет. За мной идет... Я по мосту — он за мной. Я бегом в гору — он за мной. Я в улицу — он за мной. Спрячьте меня, милые, куда-нибудь...
Маринка вскочила, с хохотом схватила мать за плечи, закружила, повернула лицом к двери и спряталась у нее за спиной.
В комнату вошел, сняв шапку, матрос. Две красные пушечки, накрест нашитые на рукаве бушлата, показывали, что матрос комендор.
— Здравия желаю всему честному семейству! — весело сказал матрос.
Веселый голос его не вязался с нахмуренным, строгим лицом.
— Здравствуй, Погребенко, здравствуй, — ответила за всех мать.
Ее голос, жесткий и суровый, противоречил открытому, веселому взгляду. Марина, прижавшись лицом к матери, щекотала ей спину губами, — вздрагивая от немого смеха.
— Зачем пожаловали?
— Нам желательно Марину Андреевну повидать. Кажись, будто она в дом вошла.
— Нету, матрос, ее дома! Не бывала еще.
— Шутите или нет, Анна Степановна? Как будто видел я...
— Не верьте глазам своим...
— Конечно, она у меня всегда в глазах: и днем, наяву, и ночью, во сне, — все ее вижу.
Марина подтолкнула мать навстречу матросу. Он попятился к двери.
Анна закричала, наступая:
— Что это, матрос, ты за девчонкой по улицам гоняешься? Али у тебя иных делов нет?
— Так ведь, Анна Степановна, она сама меня просила к обеду на мостике быть и обещала свое слово сказать...
— Какое еще такое слово у девчонки может быть?
— Скажу при всех без зазрения: я им открылся вполне. Они обещали мне сегодня, лишь три склянки пробьют, на мостике встретиться и дать ответ: любят они меня или нет.
— Согласна! Люблю! — прошептала в спину матери Марина и боднула ее головой.
Анна от этого толчка нагнулась кошкой готовой прыгнуть, и закричала:
— Ах ты, бесстыжий! В доме три невесты на выданье, а он за младшей бегает!
— Про меня, маменька, не говорите, — отозвалась Хоня, — я сестрам не помеха.
Погребенко посмотрел на Хоню, взглядом умоляя помочь ему.
Наташа, не обращая внимания на то, что делалось около нее, перебирала коклюшки.
Веня, войдя в комнату вслед за Погребенко, дрожал от холода и восторга, следя за этой сценой. Он то садился на скамью — и оставлял на ней мокрое пятно, то обегал кругом матери, хватая Маринку за платье, то кивал Погребенко, указывая ему, где надо искать Маринку, то кидался к Наташе и нашептывал ей на ухо, давясь от смеха:
— Вот чудак! Никак не догадается... где Маринка! А она ведь за маменькой...
— Да ну? — шепотом отвечает брату Наташа, не поднимая от работы головы. — Ты поди ее толкни.
Веня кинулся к матери и толкнул ее.
— Вот она где! Погребенко, держи ее!
Марина охватила мать по поясу руками.
— Ступай, сударь! — отпихнув Веню рукой, крикнула Анна. — У Марины еще и приданое не накладено. Скрыня у ней пустая!
Она стояла грудь с грудью против комендора.
Маринка толкала мать в спину, но Погребенко, улыбаясь, держал руки по швам, будто вытянулся перед командиром на борту корабля, и не хотел отступать ни на пядь.
Веня крикнул ему:
— Верно: у ней пусто! Вон гляди!
Веня бросился к Маринкиной скрыне, поднял ее за ручку, стукнул колесцами об пол и толкнул — скрыня покатилась по полу. Марина за спиной матери звонко захохотала.
Лицо Погребенко вспыхнуло солнцем от ее смеха.
Хоня, ласково светя глазами, вздохнув, тихо сказала:
— Он ее и без сундуков возьмет. Счастливая моя Маринушка!
— Правильно сказать изволили, Февронья Андреевна, — серьезно подтвердил Погребенко, — не в сундуках счастье.
— Видать, моя младшенькая из всех четырех дороже, — вздохнув, молвила Анна и с грустью прибавила: — Ты у меня, Алексей Иванович, стало быть, самое дорогое хочешь взять? Не отдам!
— Не отдадите — сам возьму!
Погребенко побледнел, глаза его гневно сверкнули...
Марина, смеясь, выглянула из-под мышки матери, как цыпленок высовывает голову из-под крыльев клуши. Она, сияя, смотрела в лицо комендора и так тихо, что почти сама не слыхала, шептала:
— Приходите нынче вечером на музыку на бульвар!
— Бывайте здоровы! Прощайте, Марина Андреевна...
Погребенко попятился к двери и исчез за нею.
