Ольга вернулась в комнату, под мышкой у ней — связанные мешки, в одной руке конское ведро и деревянная лопата, в другой — железный заступ.
— Что же вы не собираетесь?
— Да куда, объясни ты толком! — прикрикнула на Ольгу мать. — Зачем батенькины сапоги надела?
Все посмотрели на ноги Ольги: она в чулане успела переобуться в парадные морские сапоги отца с рыжими голенищами и черными головками.
— Да вы и всамделе не слыхали, что ли, или шуткуете? Весь народ за Пересыпь на гору сгоняют. Весь город бежит...
— Что же это, мать пресвятая? Зачем? — спросила, накрыв свою работу ветошкой, Наташа.
Она встала, метнулась к двери, к вешалке, схватила кофту и дрожащими пальцами уже застегивала пуговицы.
— Аврал объявили по городу: крепость строить, вал насыпать. Веня, идем, бери лопату...
— Ура! — закричал Веня, выхватив у Ольги лопату.
Он вскинул ее, как ружье на изготовку, ударил ею в дверь и, прихрамывая «в три ножки», выбежал во двор. За ним побежала, гремя ведрами, Ольга, за нею, в чем была, Марина.
— Куда вы маленького тащите? — кричала вслед дочерям мать, выбегая за калитку на улицу. — Он весь мокрый! Венька! Тебе говорю, вернись!
Веня припустился что было сил и перестал прихрамывать. Ольга на бегу отмахнулась от матери.
Анна вернулась во двор. Хоня поднимала с земли сбитое вихрем белье и, встряхивая, вешала на веревки.
— Али и нам идти, Хоня? — спросила нерешительно Анна.
— Без нас народу хватит! — сердито ответила дочь. — На всех лопат не напасешься. Буду стоять без дела да лясы точить... Благо дождь перестал.
— И то! — согласилась Анна, уходя в дом.
Наташа, сняв кофту, повесила ее на гвоздик, перевязала перед зеркалом свой белый платочек и села за работу.
Мокроусенко сидел на скамье, опустив голову. Он счастливо улыбался, о чем-то размышляя.
— Ты чего расселся, Тарас? — крикнула Анна. — Или у тебя и дела нет?
— Верно изволите говорить, Анна Степановна. Теперь всем дело будет. Ой, и дочка у вас, Анна Степановна, — огонь!
— Да уж, хватишь с ней и горя и радости. Поди ты с глаз моих долой, Тарас Григорьевич!
— «Беги, Тарас, от наших глаз!» Что ж, мы и пойдем. У нас дело есть. Бывайте здоровеньки!
К вечеру ветер над Севастополем утих, сделалось тепло и мирно. Небо очистилось. Дождем прибило пыль, и солнце садилось в море светлое и золотое, словно утром. Лимонно-желтая заря долго не гасла. Молодой месяц незаметно крался днем за солнцем, а когда оно зашло, пролил над горами и морем весь свой свет. Над Севастополем опустились серебряные сумерки. Вечер вышел похожим на летний. По-летнему жарко застрекотали при лунном сиянии кузнечики по холмам. Не успели умолкнуть в доках молоты кузнецов и котельщиков, как им на смену и в лад заквакали лягушки в камышах на Черной речке и, словно кувалдой по железному котлу, забухала выпь. Затих осенний скользкий ветер с моря. И крепким, плотным запахом иссушенной земли, истоптанной полыни дохнул на Корабельную слободку Малахов курган.
К заходу солнца вернулись домой Ольга и Маринка, усталые, с волосами, напудренными серовато- белой пылью.
Перебраниваясь, они долго со смехом плескались у колодца, пили без конца студеную солоноватую воду, затем скинули с себя все, выстирали, повесили сушить и побежали в дом одеваться во все чистое и сухое.
— А куда мешки подевали?! — спросила Анна дочерей.
— Мешки там остались. Насыпали землей. У всех мешки в дело пошли: амбразуры обложили. Туров не хватило. И земли не хватило. До камня всю соскребли.
— На то казенные мешки есть. Знала бы, не дала! — сердилась Анна.
— Маменька, милая, — ответила Ольга, — да мешки-то наши худые! Зато мы какую похвалу заслужили! Приехал полковник саперный на вороном коне. Такой крепкий мужчина, будто вместе с конем из чугуна слит. Видит: больше всего девушки стараются. «Молодцы, девушки! — говорит. — Так и будет эта батарея называться: «Девичий бастион». Вот какой чести, милые сестрицы, мы достукались, пока вы дома сидели!
— А куда Веню девали?
— А разве он не приходил? Вот беда! Он от нас с дороги убежал с каким-то мальчуганом. Должно, на рейде крутятся.
— Как же вы, сестры, кинули маленького? Знала бы, не пустила... — ворчала Анна.
— Да кому твое золото нужно, маменька? Куда он денется? Все он «маленький» да «маленький»! Пора ему и большим быть... Да вот он сам, Венька! — крикнула Маринка, замахиваясь на Веню.
Веня, уклоняясь от удара, ловко присел, и размашистый удар Маринки пришелся по косяку.
Она завизжала от боли, подула на пальцы ушибленной руки и рассмеялась.
— Куда бегал? Гляди, он весь в смоле измазался... Руки-то все черные.
— Это мы, между прочим, блокшив[4] к стенке подтягивали. Мы там, брат, не баловались. Теперь делов на всех хватит! Только руки давай!
— Вот батенька придет, он тебе дела пропишет.
— А батенька и совсем нынче не придет. Он велел сказать, чтоб мы без него поужинали. Он в штабе ночевать останется.
— Да где ты его видал?
— В штабе видал. На Графской пристани видал. На Северной видал. На «Трех святителях» видал, на Деловом дворе видал...
— Эна тебя носило! — упрекнула мать. — Везде успел побывать.
— Это не меня, а батеньку носило! Я к нему примазался. Да я не один, еще со мной был Митька.
— Чей это Митька?
— «Чей, чей»! Михайлова, механического офицера с «Владимира», сын. Я и Тришку видел. Машину он мне казал. Вот чудеса-то, милые сестрицы!
— А Михайлу тоже видал?
— А то нет! Мы с батенькой к нему нарочно на корабль ездили.
Сестры, слушая младшего брата, переглядывались с матерью и меж собой улыбались — все разные, улыбались они одинаково, и улыбка их роднила. Вечерний тихий свет размыл и сгладил морщины на лице Анны, и она казалась не матерью, а старшею сестрою Маринки. Суровое лицо Хони стало мягким, и даже ее тонкий нос с горбинкой, за что Веня ее прозвал «ястребинкой», сделался похожим на «чекушку» Маринки. Червонно-золотые косы Ольги в сумерках не отличишь от черной косы Наташи. И у всех одинаковые с матерью темные, как вишни, глаза, а днем у Маринки и матери глаза голубые...
— Расскажи, Веня, все, все, что видел, по порядку, — просит Наташа.
— А крестного видел в штабе? — спрашивает тихо Хоня.
— А то нет!
— Все расскажи, что видал. А чего не видал, соври, — прибавила Ольга.
— А Погребова не видал? Я знаю, не видал. Врешь! — заторопилась Маринка.
Веня лукаво метнул на Маринку взором, подмигнул матери, погладил себя по животу и, скорчив кислую рожу, сказал:
— До чего есть хочется! Кишки будто на палку навертывают...
— Чего ж мы, девушки, всамделе?! — обратилась мать к дочерям, словно ровесница к подругам. — Надо молодца накормить. Хоня, давай ужинать.
— Да! Его кашей накормишь — он уснет, ничего и не расскажет, — сердито молвила Маринка.
