Сядьте! Когда человек на ногах, он менее уравновешен... Для вас мост не страшен. Вы им не воспользуетесь для бегства. Вы, моряки, принадлежите больше будущему России, чем ее прошлому. И вам нет замены. Пехоты можно привести в Севастополь еще хоть десять дивизий, а моряков ни одного человека! За девять месяцев из тридцати тысяч матросов списано в расход более двадцати тысяч. Значит, к сентябрю месяцу моряков в Севастополе останется горсть. Надо смотреть прямо в глаза горькой правде.
— Ваш рассудок говорит то же, что мне сердце. Все-таки мне больно-с это слышать от вас, генерал. Нам остается одно — умереть.
Тотлебен ответил на последние слова Нахимова не сразу:
— Для меня ясно одно, Павел Степанович: Севастополь будет держаться, пока держитесь вы. Мое желание — подняться на ноги и стать рядом с вами. Положение вовсе не безнадежно...
— Вы меня хотите утешить? Зачем-с?
— Нам с вами не нужны утешения! Я говорю, что есть надежда. Утопающий хватается за соломинку. Для нас эта соломинка все-таки — крымская армия. Пусть солдаты мечтают о воле — в этом залог их стойкости. Пусть они надеются отчаянным усилием вырваться из бедствия войны — в этом залог их храбрости. Они будут храбро и стойко сражаться... Горчаков, кажется, замышляет повторить Альму. Опять- таки надежда покончить дело одним ударом, дав генеральное сражение. Его нельзя винить — в отчаянном положении игрок идет «ва-банк», чтобы или все проиграть дотла, или выиграть, чем бы ни кончилась игра. Выйти из игры во что бы то ни стало! Выиграть генеральное сражение не мог бы сам Суворов, если бы у него вместо Багратиона был Ноздрев, а вместо Кутузова — Чичиков, мертвые души!
— Где же соломинка?! — нетерпеливо перебил Нахимов. — Дайте мне соломинку!
— Извольте. Вот она. Выиграть генеральное сражение Горчаков не может. Он его даст и проиграет. Пока он не решается. Армия тает от болезней и огня неприятеля. Мы вынуждены держать солдат в ожидании штурма все время под рукой на самой линии укреплений. От этого большой урон. Ясно почему! Как это ни странно покажется спервоначалу, Севастопольская крепость тесна для наших сил, хотя наши силы недостаточны. Это кажется парадоксом! Если на каждой существующей линии укреплений поставить вдвое больше солдат, мы станем вдвое слабее. И, пожалуй, вдвое увеличатся наши потери: гуще цель! Значит, полевая армия, пока она служит резервом для гарнизона крепости, пополняет его убыль, нам нужна. Но мы могли бы ее силами распорядиться лучше, если бы можно было армию заставить работать непрерывно, как работают наши артиллеристы, стрелки и пехота на бастионах. И опять парадокс: для этого надо вытянуть, удлинить линию наших укреплений, хотя с силами, которыми мы распоряжаемся, мы едва можем удерживать и ту длину, которую сейчас защищаем.
— Не вижу соломинки! — воскликнул Нахимов. — Спасайте меня, или я потону в потоке ваших слов! Короче-с!
Не отвечая на насмешливое замечание собеседника, Тотлебен продолжал:
— Армия не может выиграть генеральное сражение. Но силы ее и сейчас достаточны для того, чтобы сбить неприятеля на нашем левом фланге. Усилить артиллерию Малахова кургана и всего левого фланга, вернуть атакой Камчатский люнет, редуты за Килен-балкой, овладеть высотами между нею и Лабораторной балкой, построить ряд новых редутов, лицом направо, и вооружить их — словом, вытянуть линию наших укреплений и заставить полевые войска работать на этой линии — это мы еще можем сделать, и это удвоит наши силы. В общем, то, что говорю я, сходится с мнением инженера-генерала Бухмейера. Значит, тут мы с вами, мой друг, могли бы перекинуть мост в штаб Горчакова. Надеюсь, против такого моста вы не станете возражать?.. Если Горчаков не слушает нас, то послушает нас и Бухмейера, вместе взятых. Вот моя соломинка.
Нахимов поднялся, посмотрел на забинтованную ногу Тотлебена и сказал:
— Вставайте поскорее с постели. Без вас я как без ног. До свиданья, мой друг! Не нужно ли вам чего?
— Благодарю, все есть. Вы меня и так балуете...
Почти месяц после жестокого поражения 6 июня неприятель подкрадывался к Севастополю зигзагами траншейных ходов, чтобы потом повторить штурм с более близкого расстояния. Артиллерийский огонь ослабел, только против Корабельной стороны неприятель выпускал за сутки до тысячи снарядов.
Севастополь отвечал слабо, только чтобы помешать работам неприятеля.
Наступили знойные дни и душные ночи. Вечером отдельные части войск расходились по бастионам с музыкой — такой порядок завел генерал Хрулев. Смена происходила под бодрые звуки полковых оркестров.
Двадцать восьмого июня неприятель с утра начал усиленно бомбардировать Третий бастион. Это беспокоило защитников бастиона — в последние дни неприятельский огонь был сосредоточен на Корабельной стороне, и, казалось, мысль об атаке Третьего бастиона неприятелем на время оставлена. Послали к Нахимову. Он ответил: «А вот я сейчас к вам приеду». И через полчаса он уже явился на бастион и сел на скамью около блиндажа адмирала Панфилова. Его окружили морские и пехотные офицеры. Раздался крик сигнальщика: «Бомба! Наша!» Все, кто был около Нахимова, не исключая его адъютанта Колтовского, бросились в блиндаж. Один Нахимов остался на месте и не двинулся, когда бомба взорвалась и осыпала осколками, камнями и пылью место перед скамьей, где раньше стояли собеседники Нахимова. Выскочив из блиндажа, они увидели, что Нахимов невредим, и кинулись к нему с радостными восклицаниями и упреками, что он не бережет себя.
— Вздор-с! — отрезал Нахимов и продолжал прерванный бомбой разговор.
Сделав распоряжения на Третьем бастионе, Нахимов в сопровождении лейтенанта Колтовского поехал на Малахов курган. Над головами их свистели и жужжали штуцерные пули и с визгом цокали о камни, взбивая пыль. Нахимов не торопил свою смирную лошадку, и Колтовский поневоле следовал по левую руку адмирала трусцой. Колтовский не столько трусил за себя, сколько сердился на адмирала.
— Павел Степанович, позвольте откровенно спросить, — заговорил Колтовский, — как это вы могли усидеть перед бомбой?.. Я прямо как мальчишка скакнул в блиндаж...
— Как мальчишка? В этом-то и суть-с! А я старик! Я просто не успел испугаться. Вот и все-с! Вы, Павлуша, наверное, не забываете позади своих рук? А я возьмусь за ручку, чтоб открыть дверь, открыл, иду, а руку опустить забыл, все еще держусь. Бывало, взглянешь на солнце — и уже через минуту пропало в глазах темное пятно, а теперь оно темнит мне взгляд пять, десять минут. Вот я взглянул на вас, отвернулся — и ваше лицо еще вижу на дороге... Да, недаром-с нам месяц за год считают. Я постарел на десять лет...
Изумленный признанием Нахимова, лейтенант воскликнул:
— А вас считают фаталистом!
— Я этого не понимаю-с! Фаталист презирает опасность, потому что верит в судьбу. А по-моему, человек волен жить и умереть, как он сам хочет.
— Умереть! Вы ищете смерти! Боже мой! — горестно воскликнул Колтовский.
— Опять вздор-с! Зачем искать смерти — она обеспечена каждому. Смешно заботиться о смерти. Я хочу жить, я люблю жить... Разве, Павлуша, не приятно ехать такими молодцами, как мы с вами? Что бы мы ни делали, за что бы ни прятались, чем бы ни укрывались, мы только бы показали слабость характера. Чистый душой и благородный человек всегда будет ожидать смерти спокойно и весело, а трус боится смерти, как трус.
Колтовский ни о чем более не спрашивал. Нахимов замолчал, смотря поверх Малахова кургана в небо, где кружили под белесым облаком орлы.
Нахимов соскочил с коня перед Чертовым мостиком. Матросы окружили Нахимова. Юнга Могученко- четвертый подхватил поводья нахимовского коня и привязал его к бревну коновязи.
Матросы закидали Нахимова вопросами:
— Правда ль, что к французам сам Наполеон приехал? Намедни пришел винтовой корабль — весь
