вряд ли. Знаешь, Надя, мыльные пузыри часто бывают очень красивы, но они всегда лопаются… — То же самое когда-то говорил Митрохин Исмаилову по поводу базы на Луне. Маниловщина, мол. Что изменилось с тех пор? Только то, что Корпорации понадобилось более перспективное убежище, чем Луна. И Корпорация его получит, это я тебе говорю. Здесь или в другом месте. Ну не может она оставаться на Земле и оказаться ни во что не втянутой, не может, пойми ты! — Это я понимаю, — сказал я. — Я не понимаю другого: почему надо выходить из драки, когда есть все шансы победить? — Взять власть, пригнуть конкурентов и поставить Россию во главе цивилизации? — с ходу уловила Надя. — Зачем? — Хотя бы для того, чтобы изжить комплекс унижения. — Допустим. А еще? — Чтобы быть уверенным в завтрашнем дне, — произнес я с запинкой. — В мире господства, доставшегося даром? В мире, где Россию не станет ненавидеть только ленивый? Ой ли? — В мире, где будет выгодно быть россиянином, — возразил я, — хотя бы человек не имел ни капли славянской крови. Как Абрам Ганнибал. Все теории, основанные на общности крови, — идеология идиотов и руководящих ими подлецов. Общность культуры — уже существеннее, хотя можно плясать в чуме под бубен и быть при этом россиянином. Тот, кто осознал себя россиянином, тот им и стал будь он хоть папуас с кольцом в носу, и нечего тут усложнять. Все продуктивные идеи просты, очень просты.
— А если твой папуас не захочет становиться россиянином? — спросила Надя. — Захочет. Почему чехи вдруг решили, что они скорее немцы, чем славяне? Что, обратный процесс невозможен? — А почему ижоры вдруг решили, что они ижоры, а никакие не русские, как по паспорту? Почему кумыки никогда не захотят именоваться лезгинами и наоборот? Почему баски никогда не… — Их проблемы! — А по-моему, это проблема глиняных ног колосса. Кстати, контрпродуктивные идеи тоже, как правило, очень просты…
Стерляжий неожиданно вскрикнул и дернулся всем телом, не прекращая сна. Аскольд замычал и заворочался.
— Теория разумного эгоизма, — сказал я тише, но злее. — Кредо Корпорации. Пятый месяц только и слышу о выгоде.
Иметь возможность поделиться и оставить при себе. Сожрать тихо, под одеялом. — Эгоизм тут ни при чем, — возразила Надя, — хотя надо признать, что обычно он менее страшен, чем идеализм. Россия в авангарде цивилизации? Это просто никому не нужно и в первую очередь ей самой. Или, скажем так, очень преждевременно. Она не готова к таким подаркам. Одно дело толика платины, другое — весь мир в кармане. Мне даже страшно представить себе, что будет, если… — Помню, помню, — перебил я. — Недорого досталось — не больно жаль. Самодовольство и вырождение. Голодному надо дать не рыбу, а удочку. Только знаешь, на первый случай я бы все-таки дал ему рыбу. Рыбачить лучше сытым. — А ты не боишься того, что насытившийся голодный не захочет рыбачить, а придет к тебе требовать рыбу вновь и вновь? Уже не просить, а требовать как само собой разумеющегося? Ты прогонишь наглеца, верно? А поскольку он будет сыт и силен, тебе не хватит слов — понадобится дубина. Пусть уж лучше разные варианты щучьего веления остаются в сказках… — Не знаю, — сказал я. — Мрачная ты. По-моему, не все люди такие.
— Люди — не все. Большие человеческие коллективы — все до единого. Партии, секты, народы, страны… Разница в масштабах, но не в сути. У тебя будет выбор: подсадить Россию на иглу легкой жизни или хряпнуть ее по башке. Что ты выберешь? — Наверное, все же подсажу на иглу… — Тогда со временем ее хряпнет кто-нибудь другой. В желающих недостатка не будет, выпал бы удобный случай. А он выпадет, Свят! Корпорация сильна, но не всесильна и не всеведуща. Управлять миром ей просто не по зубам…
Она еще что-то говорила, но я уже не слушал и даже сделал вид, будто засыпаю, поняв, что она забила меня логикой. Надя — логикой! Вот уж чего от нее совершенно не требуется, так это логики, а требуется от нее совсем другое: чтобы она присмотрелась к Ивану Пескову, первому русскому на Луне, чтоб его, принюхалась к его флюидам и поняла, что он за фрукт и что у него на уме. Не мне же этим заниматься, я и не умею. Ну же, стихийный психолог, специалист по общению с людьми! Меня ты не послушала, так догадайся сама сделать это и сделай!
Где уж. Наверное, и у нее бывают сбои. У Аскольда — точно бывают, и часто. И со мной это, наверное, когда-нибудь случится, хорошо, если ненадолго. Будь Надя машиной, я непременно вогнал бы ее в рабочий режим, но она человек, а ято только по железу…
Есть мысли, достойные развития, есть мысли, которые надо давить в зародыше и еще прижигать каленым железом, а иные порождения ума можно пустить попастись, с удовольствием наблюдая за ними со стороны. Надя — механизм! Беспрекословно подчиняющийся моим командам!
Надо же такое выдумать.
Глава 3
— Хворосту! Хворосту! Гати к едрене-фене эту жижу!
Гусеницы танка вращались на задней передаче в глинистом месиве, как в масле, ошметки летели во все стороны. Ревел двигатель, стелился сизый дым. Понукаемые дрыном Пескова австралопитеки опасливо приближались бочком-бочком, чтобы швырнуть в грязь вязанку сучьев и тотчас удрать. Надя и Аскольд, вооруженные длинными шестами, подпихивали вязанки под гусеницы. «Крусайдер» почем зря крошил их в мелкую щепу, подминал под себя, топил и только сам оседал глубже. Глинистая прорва под ним, по-видимому, не имела дна.
Сеялся мелкий дождь, гнил прошлогодний тростник, зеленела молодая поросль. Трижды из тростниковых зарослей появлялся белый смерч, получал по фундаменту снарядом из танковой пушки и, разваливаясь, откатывался восвояси, не успев разродиться хищными червями. Был ли он одним и тем же смерчем, или их было несколько, заинтересовало только Аскольда. Я прокричал ему из люка, чтобы он сам сбегал в тростники произвести перекличку, раз такой любопытный. Ума не приложу, почему он не последовал моему совету.
— Бревно давай! Почему бросили?! Волоки сюда, слабосильная команда!..
Чего стоило пригнать сюда стадо гоминид, прекрасно себя чувствовавшее на старом месте и ничуть не желавшее тащиться куда-то по раскисшей саванне, — о том отдельная песня, но это было только начало. Чтобы заставить их работать, богам пришлось мобилизовать всю свою свирепость. Наш авторитет таял: примитивным предкам человека требовались добрые боги, на злых они скалили зубы. Песков надрывался, махал дрыном как заведенный, грозился переломать нерадивым все кости и поощрить отличившихся, а австралопитечий царек, поместившийся из боязни попасть под горячую руку несколько поодаль, копировал все его жесты. На царька трудовая повинность не распространялась.
— Бросай! Прямо под гусеницы бросай! Эх, раззявы, недобросили, глядеть на вас тошно… Пшли вон отсюда! Да не туда, а за новым бревном!..
Ближайшие кусты мы вырубили начисто и, посменно работая мачете, свалили несколько деревьев потоньше — чтобы австралопитекам было по силам унести. Между прочим, силенкой их бог не обидел. Половина материала уже была оттащена к танку, канула под гусеницы и затонула в грязи, а «Крусайдер» был и ныне там. Сидел на днище и выглядел очень самодовольным.
— Ты так не газуй! — проорал я Стерляжему, на секунду оторвавшись от наблюдения за тростниками.
Пот ручьем со лба, рот оскален, на шее вздулись жилы — Стерляжий терзал рычаги так, будто тащил танк из болота мускульной силой. По-бурлацки. — Т-ты меня еще п-поучи!.. — Осторожней, тебе говорю! Плавнее! Деликатнее! — П-почему? — Потому что «Крусайдер» — дрянь! Жестянка с бензином. И все английские танки Второй мировой — дрянь!
Американским уступали, немецким и нашим в подметки не годились. Надежности никакой. Движок этот паршивый только так летел, и ходовая часть тоже… — Т-танки грязи не б-боятся. — Этот боялся! Этот всего боялся: грязи, песка, снарядов, неумелых водителей…
Стерляжий охарактеризовал импортную технику по-русски, причем умудрился ни разу не заикнуться, поставил коробку на нейтраль и полез в башню. Меня приперло спиной к защитной решетке радиостанции. Этот медведь умудрялся заполнять собой любой объем, как газ.
— У-учи п-п-пушке!
Показав ему, что и как, и ссыпавшись на место механика-водителя, я глянул сквозь застекленную смотровую щель. По-моему, танк увяз еще глубже. Будто вознамерился отправиться в путешествие к центру
