нештатном скрежете коробки передач. А ну как полетит шестеренка? Больше всего меня бесило то, что остальные, по-видимому, ничуть не волновались. Жаловались на тесноту, на духоту, ругались, когда на ухабах их болтало, как в шейкере, колотя о броню и друг о друга, но никто ни словом не обмолвился насчет того, что мы можем и не доехать. Свят же за рычагами! А значит, нет смысла волноваться. Он, может, и Вибрион Окаянный, и выходки его всем надоели, но техника его любит, и если она теоретически способна работать, то в его присутствии она будет работать и практически никуда, сволочь, не денется. Почему? Да потому что иначе не может быть! И точка.
А я могу только то, что мору. Суеверы фиговы! Я у них вроде амулета.
Ну почему я не родился с нормальными средними способностями или — ладно уж — с небольшим талантишком, не столь сильно завораживающим людей?
Насмотрелся. Меня уже тошнит от их реакции. Некоторые со свихнутыми мозгами считают, что это магия. Еще больше мне попадалось здравомыслящих, полагавших, что речь идет о везении, счастливом совпадении случайностей. Вот только очень уж часто мне везет.
Почти всегда.
И совсем мало тех, кто хочет разъять скальпелем на части мой дар, протравить его кислотами, измерить, взвесить и с холодной головой попытаться разобраться что к чему. Эти, с холодными головами, — самые страшные. Не для кого-то там — для меня лично. Допустим, я еще увижу Землю. Завершится это задание, может быть, следующее, в лучшем случае еще два-три — и надобность во мне перестанет чувствоваться столь остро. Кем тогда я стану для Корпорации?
Объектом изучения вроде неизвестного минерала. Вроде диковинного зверька — обязательно в клетке с надписью «не дразнить». С кормлением по часам. С выполнением многих моих желаний, кроме одного — свободы,
Мне позволят сколько угодно ковыряться в технике, какую ни попрошу — от электронного микроскопа до шагающего экскаватора. Меня увлекут любимым делом. По части комфорта я буду как сыр в масле кататься, мне позавидуют многие и многие…
И я начну завидовать многим и многим. Нищим. Никому не нужным. Свободным.
Одно радует: это случится еще не завтра.
…Хуже всего пришлось у самой котловины. Попытка сунуться в нее через естественный, облюбованный зверьем проход привела бы только к тому, что в заболоченном ручье «Крусайдер» увяз бы по башню. Экономя жалкие остатки горючего, мы до ночи искали проход меж сопок и убили весь следующий день на расчистку облюбованной лощинки. После этого каждый из нас мог с полным правом утверждать, что вволю поработал в каменоломне и на лесосеке. Господи, и я еще считал, что на Клондайке-Грыже было тяжелее, чем на Надежде! Там, куда посылает Корпорация, легко не бывает. Там только одна, но пламенная мысль: когда же все это кончится?
Надежда — Лаз — Луна-Крайняя — лифт — «Гриффин» — снова лифт — Земля…
Окажусь на Земле — никогда в жизни не поеду в Африку. Что я там забыл? Львов и гиеновых собак на воле я уже видел, а без мухи цеце отлично проживу. И вообще в тропики я никогда не поеду. Буду жить в средней полосе, но сначала приду в себя где-нибудь на Таймыре. Хорошо бы с Надей… Неужто Корпорация не оплатит спецрейс?
Оплатит, конечно.
Там сейчас хорошо, наверное. Зима идет к концу, солнце уже показывается часа на два, на три и, не в силах взмыть высоко, ползет у самого горизонта, лениво тянет над щеточкой редколесья, как объевшийся рыбой пеликан. Снег, щиплющий лицо морозец, уроки управления оленьей упряжкой, гудящая в избе печь, баня с нырянием в прорубь и умиротворяющая мысль: еще месяца три не будет никакого гнуса…
В котловине гнус был, да еще какой! Мелкие мошки облепляли лицо шевелящейся коркой, лезли в глаза и уши, москиты жрали заживо, прячась только во время дождя. Стада зебр и гну давным-давно покинули котловину, и чем без них питались крылатые упыри, было непонятно. Возможно, специально поджидали нас.
Очень вовремя у нас кончился репеллент, ничего не скажешь…
Стерляжий приказал жечь дымные костры. Мудро. Когда бы Лаз ни открылся, лучше поопасть в него слегка копченым, нежели обглоданным до скелета. Валера на Луне-Крайней принюхается и сглотнет слюну, вспомнив шашлык.
Где он, этот Валера?!
Оба оставленных нами предмета — маячок и моя рация — оказались на месте, никто на них не польстился.
Вокруг было много следов парно— и непарнокопытных, валялись кучки навоза. Маячок исправно посылал сигналы (я тут же выключил его, экономя батарею), и рация была в порядке, даром что побывала под несколькими тропическими ливнями. В закрытых учреждениях умеют делать хорошую технику. Нисколько не сомневаюсь, что рация уцелела бы и под копытами носорога, не то что какой-то зебры. Техника, не требующая бережения и ухода. Техника для дураков.
Было время, когда я любил подобную технику, но это кончилось еще в детстве — и моем, и Берша. Позже я стал относиться к ней с оттенком презрения, как к тупым солдафонам, без задержки и без мысли исполняющим любые уставные команды. Тогда мне нравилось общаться с чем-то, что слушалось только меня, брезгливо отвергая посторонних. Вроде моего рабочего стенда для наладки не-скажу-чего в том НИИ, откуда меня поперли из-за дурака-пожарника. Пусть это не настоящий эпизод моей жизни, а сконструированный, но сконструирован он был верно, по делу. Пусть так не было на самим деле — ерунда, так могло быть!
Теперь же я только радовался тому, что маячок и рация в полном порядке. Пусть разваливается что-то одно, когда разваливается все разом — это перебор.
Теперь нам оставалось просто жить в котловине. Жить и ждать. Песков пришел в умиление, вновь увидев дерево, испещренное его надписями, и тут же вырезал новую. Больше всего меня настораживало то, что он не спускал глаз со своего вещмешка и отказался пойти на сопку за дровишками для костра, сославшись на якобы подвернутую ногу. Что он прятал в вещмешке? Что надеялся провезти контрабандой на Землю?
Вообще-то я уже догадывался — что.
Наставить на Пескова автомат и потребовать предъявить? Не выйдет: помешает Стерляжий, да и Надя с Аскольдом не поймут. Чего доброго, еще решат, что я сошел с ума, да меня же и подстрелят. Покопаться в мешке ночью? Тоже не выйдет: Песков всегда кладет его себе под голову…
Он очень бережет свой вещмешок и, что особенно противно, делает это неназойливо: если не знать об этом, то и вовек не догадаешься.
Быть может, еще раз попытаться открыть глаза Наде?
Бесполезно.
Аскольду?
Еще того хуже. Стерляжему? Обзовет молокососом и потребует, чтобы я не приставал к его другу- приятелю.
Никто не верит. Никто не поверит в то, что Песков однажды уже попытался угробить нас ради того, что у него в вещмешке, и может повторить попытку…
Мы опасны, потому что можем ненароком узнать его тайну. И мы ему уже не нужны, мы никчемны, потому что, имея оружие и такое великолепное укрытие, как танк, он способен просидеть здесь столько, сколько понадобится. Пока не откроется Лаз. И плевать ему на всех на свете крокодилов, как современных, так и плиоценовых…
На крокодилов-то ладно. Но я терпеть не могу, когда плюют в меня. И еще меньше мне нравится, когда меня подстерегают, норовя убить. Есть у меня такой недостаток.
Два дня миновали без происшествий. Стерляжий быстро приходил в себя, перестал пользоваться костылем и всякую свободную минуту посвящал голосовым упражнениям, пытаясь избавиться от заикания. То басил, как дьякон, то завывал, как гиеновая собака. Кажется, дело мало-помалу шло на поправку.
Мы ждали. Мы ходили на охоту за пределы котловины, стараясь не слишком удаляться — а ну как в это самое время откроется Лаз? Мы били на себе москитов и часами отсиживались в едком дыму, кашляя и
