Странно, что между собой мы почти не разговаривали. Нас было всего человек двадцать, и мы совсем не обращались друг к другу. Мы все следовали за женщиной лет пятидесяти — волевой как мужчина и худой. Она каждое утро решительно поднималась и отправлялась в путь, не оборачиваясь.
Каждый день кто-нибудь оставался на дороге, не в силах идти или от полного изнеможения. Одна из нас подходила к ней, смотрела на нее, и все мы шли дальше.
Мы шли практически голые, босые, с кровоточащими ногами. Мы были заражены болезнями, руки разбиты, кожа обгорела на солнце, корочка грязи, может быть, как-то защищала нас от солнца, волосы были полны вшей и пауков.
Никто из нас не понял, что мы пришли в пустыню. Я подумала, что этот день, в крайнем случае следующий, будет нашим последним днем. Вокруг не было ни капли воды, но мы шли, почти ползли. Помню, что солнце уже заходило, когда появился всадник на коне. Это были не турки, не курды, не крестьяне. Это были арабы из пустыни, их головные уборы развевались на ветру. Они приблизились на расстояние одного броска камнем. Они о чем-то переговаривались — ветер доносил и до нас их слова. В их бормотании слышалось сочувствие и сострадание.
Один из всадников, возможно старший из них, спешился и приблизился к нам, ведя лошадь под уздцы. Он подошел ко мне и, глядя на меня, покачал головой. Потом он снял свою накидку, обернул меня в нее и с трудом усадил на лошадь. Я увидела, что другие всадники так же поступили с моими спутницами.
Всадников было человек двенадцать, и нас посадили по двое на каждую лошадь. Потом, ведя лошадей под уздцы, они пошли в сторону дюн.
За дюнами находился их лагерь. Когда мы прибыли туда, из палаток вышли женщины, издавая крики изумления и сочувствия. Они говорили по-арабски, и мы едва могли уловить одно или другое слово, но выражения их лиц, то, как они стали помогать нам, говорило о многом.
Они промыли нам раны, напоили козьим молоком, дали какой-то каши. Потом нас разобрали по палаткам, где мы могли отдохнуть.
Две молодые женщины умерли той же ночью. Мы же остались жить благодаря невероятному гостеприимству этих людей. Правда, произошло нечто странное — между собой мы не говорили о том, что с нами произошло. Мы были обожжены огнем, маркированы на всю жизнь: черное, бесовское, жестокосердное поведение одних человеческих существ по отношению к другим существам того же вида.
Там я провела около трех лет. Я вошла в мою новую приемную семью. Меня приняли и научили выживать в пустыне. Я выучила арабский язык и могла слышать, как старики передавали свою мудрость молодым.
Эти люди были свободны от грехов. В качестве собственности у них имелось только чувство свободы.
Эти годы были самыми счастливыми в моей новой жизни. Я не хотела и не могла подумать о том, чтобы оставить эту жизнь и вернуться к моей предыдущей жизни христианской армянки. Меня обучили Корану, который они знали наизусть и передавали друг другу устно.
Несмотря на то, что я, женщина, жила в мире, созданном по мужским меркам, я не помню, чтобы меня хоть как-то унизили. Наоборот, с нами обращались с большим уважением и, надо отдать должное, всегда соблюдая дистанцию.
Все проходило в полной гармонии с природой. Иногда в поисках воды и пастбищ для скота мы меняли расположение лагеря. Там мы собирали дрова, финики, другие дикие фрукты.
Эти народности обладают своего рода инстинктом выбора оптимального направления пути. Они знают, что малейшая ошибка в этом может стоить жизни всему роду.
В общем, шли годы. Дней я не считала и даже не знала, в каком месяце живу. Какое это имело значение там? Никто не ждал моего возвращения. Не хотелось думать о том, что случилось с моей семьей. Судьба дала мне новую семью, которая занималась мною, заботилась обо мне. Правда, проявлялось это по-другому, но с той же любовью и с той же нежностью, что было у меня раньше.
Но однажды все закончилось. Я знала, что это когда-то случится, но в моей жизни было столько кошмаров, что я старалась о них не думать.
На нас напали турки. Они появились так неожиданно, что встреча с ними вылилась в большую резню. Мужчины, прекрасно знавшие пустыню, приученные природой к выживанию, рассеялись по пустыне, и я, не успев прийти в себя, осталась одна.
Я закричала им, чтобы они убили меня. Мне не хотелось больше жить. Второй раз судьба, эта жестокая судьба наказывала меня и уничтожала мою новую семью.
Турки взяли меня в плен. Я была в отчаянии. Отказывалась есть и пить. Мне хотелось как можно скорее умереть. Но мой организм оказался намного сильнее моей воли и вынес это новое испытание.
Турецкий полк стал отступать. Арабы преследовали нас и стреляли при первой же возможности. Турки без колебаний бежали к турецкой границе.
Наконец мы прибыли в какой-то турецкий город. Меня повезли к каймакаму[8]. Они не знали, что делать со мной, потому что какой-то офицер взялся опекать меня. Это он делал не ради меня. У него был друг, потерявший недавно жену и сына. Кроме того, этот друг был влиятельным человеком, и он думал, что другу понравится такой подарок.
Я вошла с ним в префектуру, не отдавая отчета в своих действиях и мечтая только поскорее умереть. Дежурный офицер сразу пропустил нас. Каймакама звали Кемаль Хамид. Вот такую коварную западню приготовила мне моя судьба.
Я был ужасно взволнован. Я отнес это за счет смерти моей матери. На самом деле было не так. Я закрылся в туалете и разрыдался. Никогда со мной не было ничего подобного. Получилось, что действительность оказалась сильнее меня — напускная жесткость, которой я пытался прикрываться, чтобы никого не подпускать к себе слишком близко и не показывать, каким я был в действительности, растаяла, и моя кожа осталась беззащитной перед реальностью жизни.
Именно Алик раскрыла передо мной ту действительность, которую я безуспешно пытался искать столько времени. Я искал ее с отчаянием, с надеждой, что когда-нибудь она раскроется и я узнаю о ней все.
Упала ночь. Алик выглядела растерзанной, как бы примирившейся со своей судьбой. То, что она во второй раз увидела гибель своей сестры, стало, с одной стороны, импульсом для ее воспоминаний, а с другой — освободило ее от травмы, мучившей ее все эти трагические годы. Она призналась мне, что ей пошло на пользу то, что она облегчила душу и что это случилось после того, как она увидела Мари еще живой.
Но на этом неожиданности еще не кончились. Медсестра пришла попрощаться с нами. Самия Суруф была доброй женщиной, в течение многих месяцев она ласково и самоотверженно ухаживала за моей матерью. Я поблагодарил ее за все. Она пошла за своими вещами и вернулась с маленьким чемоданчиком. В руке у нее был конверт, который она передала мне. Я вопросительно посмотрел на нее.
Самия объяснила мне, что в первые дни болезни моя мать все-таки сохраняла ясность мысли. Она продиктовала ей несколько строк и велела передать их мне после того, как уйдет из жизни. Самия попыталась улыбнуться. Обещание и есть обещание. Потом она подала мне руку и скрылась за дверью, а я остался в холле со смятой бумагой в руке.
Я вернулся к Алик, сидевшей в кресле в библиотеке, и передал ей конверт. Я чувствовал себя не в силах открыть его, и мне казалось естественным, чтобы она прочитала послание вслух. В конце концов это был день, который она ждала всю жизнь. Это был день истины.
Алик деликатно надорвала конверт и стала читать послание. И я понял, что все это не было случайностью. Обстоятельства выстраивались в таком стройном порядке, какой иногда навязывает нам жизнь.
