Икарус уже вывернул из-за поворота. Я побежала к дороге, скользя и спотыкаясь на кочках.
— А поблагодарить? — крикнул в спину дед.
— Спасибо, дедушка!
— А попрощаться?
На прощание у меня не хватило воздуху в легких. Я заскочила в автобус и повисла на поручне, тяжело дыша. Через окно я видела, как дед вошел в железные двери, и пирамида Бории растаяла в кисее дождя, растворившись в клочковатых серых облаках.
В разговоре с дедом времени прошло относительно немного. Когда я приехала в художку, до занятий оставалось еще с полчаса. И сразу начались странности. Не успела я подняться на крыльцо мастерской Антонины, как дверь распахнулась и наружу вылетел Иван. Лицо у него было багровое, уши пылали, он пыхтел, как бегемот. На меня не взглянул; я готова была поклясться, что он меня даже не заметил.
— Эй; куда несешься?
— Предатели чертовы! Ненавижу! — крикнул Иван, отпихнул меня локтем и бросился бежать.
Мне показалось, что он плачет. Я обернулась, но никого не увидела. Иван исчез бесследно.
«Ну дела!» — озадаченно подумала я, входя в мастерскую. Там было пусто и неопрятно, как на рынке после закрытия: верстаки передвинуты, табуретки перевернуты, на полу — огрызки, бумажки, чей-то полосатый пушистый хвост, небрежно закинутый за батарею… Никогда прежде Антонина не допускала у себя подобного разгрома. В стене красовался иллюминатор, Иваново окно в свой домен. Выглядело оно в точности как устье хорошо натопленной печки: языки пламени только что наружу не вырывались. Похоже, в Ойкумене опять настал Судный день.
В каморке послышался отчетливый шорох. Я заглянула внутрь и увидела Катьку Погодину. Она сидела на учительской табуретке, закинув ногу за ногу, и брезгливо перелистывала обтрепанный журнал «Лиза».
— Привет, — машинально сказала я. Вспомнив наш последний разговор, на всякий случай отступила за дверь.
Катька оторвалась от журнала и посмотрела на меня утомленным взглядом. Вообще вид у нее был смертельно усталый и печальный. Однако я заметила, что Погодина накрасилась, и довольно оригинально. Четкий рисунок темно-вишневых губ резко выделялся на бледном лице; круглые карие глаза она обвела тонкой черной линией, отчего они казались еще больше и круглее. Я подумала, что в своем экологическом балахоне она стала похожа на манерного Пьеро, которого отпинал ногами Карабас-Барабас. И еще подумала: пусть она не пыталась меня убить — я все равно ее ненавижу, еще сильнее, чем раньше; что я боюсь ее, что она для меня как заноза в спине, что один ее вид для меня непереносим. И что моя заветная мечта — чтобы она исчезла из моей жизни навсегда.
— Чего пришла? — спросила Погодина, снова утыкаясь в журнал.
— Как чего? На занятия.
— Ты разве не знаешь, что тебя отчислили?
— Отчислили?! — похолодела я. — Кто сказал?
Погодина сложила журнал и перевела на меня отчужденный взгляд.
— Сходи в главный корпус, там на доске объявлений висит приказ. Интересно, ты ожидала чего-то другого при своем отношении к учебе?
Я не ответила, пытаясь свыкнуться с ужасным известием. В животе заныло; я подумала, что меня уже физически мутит от Катькиной близости.
— Почему здесь такой хаос? — спросила я — надо же было что-то спросить.
— Тоня с утра на великом педсовете, вот мелкие и не прибрались.
— А чего ты им не напомнила?
— Я не обязана. У меня свои дела.
Погодина взглянула на часы и встала. Я посторонилась, пропуская ее к выходу.
— Ты все-таки дождись Тоню, — почти дружелюбно посоветовала она.
Теперь, когда я больше не оскверняла своим присутствием спецкурс демиургии, у нее не было причин злобствовать.
— Или в учительскую зайди, они там заседают. Чего надулась? Ну, вернешься к реалистам, получишься года два-три… может, мозги в черепушке нарастут…
Я молча глядела на Погодину с такой испепеляющей ненавистью, что удивительно, как на ней не загорелся свитер.
— Пока, неудачница, — бросила Катька, выходя из мастерской.
Я не ответила и отошла к окну, с трудом удерживаясь, чтобы не крикнуть вдогонку какую-нибудь грубость. На ум пришли дедовы слова о том, что Князь Тишины считает меня подготовленной к убийству, и я подумала, что, возможно, дед был в чем-то прав.
Бросив случайный взгляд в окно, я остолбенела. На спине каменного верблюда-мутанта сидел Саша Хольгер и смотрел на нашу дверь, как будто кого-то ждал. Кровь прилила к моим щекам. Нет, все-таки судьба бережет меня: мой спаситель здесь! Любовь — единственное спасение в царстве смерти. Я была настолько растрогана, что не могла отлипнуть от окна; казалось, едва я потеряю Сашу из виду, как он тут же уйдет. Это судьба, больше медлить нельзя. Сейчас я признаюсь ему в любви; а он скажет — я тоже люблю тебя, еще с прошлой осени, и вся эта ненависть, интриги и синие призраки отойдут в прошлое, а у нас с Сашей все будет потрясающе…
Тем временем в окне показалась Погодина, издала приветственный возглас и направилась прямиком к Саше. Он встал с верблюда, что-то говоря ей с веселой улыбкой; они небрежно поцеловались и в обнимку направились к дыре в заборе. Они так гармонично смотрелись рядом: стройные, худощавые, оба с гордой осанкой, в черном и белом, как две шахматные фигуры — король и королева.
Дыхание пресеклось, словно меня стукнули под ребра. Романтические мечтания разлетелись, как дым. Я смотрела, как они уходят, болтая и смеясь, и думала: все кончено. Принц не придет к Белоснежке. Завтра гномы похоронят Белоснежку и разойдутся по своим делам. Вот теперь у нас с Сашей действительно все закончилось — так и не начавшись.
Глубоко и прерывисто вздохнув, я почувствовала, что воздух наконец обрел запах и вкус. Это был вкус крови.
«Они оба убийцы, — подумала я. — Убивают меня и смеются». Ненависть разгоралась как пожар. Так загорается дом: маленькие жгучие огоньки пляшут на половиках и занавесках, хозяева плещут воду из кастрюль, кашляют, звонят по 02; с треском вспыхивает крыша, по стенам стекают капельки черной смолы; на улице собираются прохожие, любуясь гигантским фонтаном искр. Потом пожар уже не потушить: пламя словно оживает и обретает свою волю, оно ревет и пожирает все способное и не способное гореть; зрители расступаются, смотрят издалека, притихнув в мистическом страхе; пожарники даже не пытаются лить воду, стоят и курят, приговаривая: «Эх, как занялось!» Дом отдан на растерзание пламени, ибо справиться с ним уже невозможно.
Я продолжала следить за Сашей и Погодиной, и в голове сам собой возник замысел. Выходя за забор, они поравняются с моей яблоней. А дерево, оно ведь не приклеенное, с ним всякое может случиться. Скажем, молния ударит или ветер налетит, а яблоня-то давным-давно насквозь прогнила, потому что сотворена тяп-ляп, а что вы хотите от новичка, вот и… Они умрут оба — эта мысль доставила мне острое наслаждение. И на меня никто не подумает. Все знают, что я с этой яблони только что пылинки не сдуваю. «И Князь Тишины будет доволен», — радостно подумала я, выходя на крыльцо мастерской.
Яблоня стояла в полном цвету; розоватые соцветия сладко пахли и трепетали на ветру, словно яблоня готовилась взлететь. Саша с Катькой поравнялись с яблоней. Они были поглощены друг другом. До моих страданий им не было никакого дела.
«Так ведь они и впрямь ничего не знают, — дошло вдруг до меня. — Саша не знает, что я в него влюблена. И Катька об этом не знает. И нет у них против меня никакого заговора. Они ни в чем не виноваты. У них любовь. А мои страдания — это только мои проблемы».
Еще шаг… вот они прошли мимо яблони… они уже вылезают в дыру и пропадают из виду. Я
