Свидетели

И вот начинается процесс, и Жанну вводят в залу суда. Её стриженые волосы отросли и падают ей на глаза. Её лицо не умыто — ведь я распорядился, чтобы воды ей едва хватало утолить жажду. Её одежда, недавно богатая и яркая, запачкалась и ис­терта цепями. Но она не смущена своим видом, она движется прямая и гордая, будто особа королевской крови. Её  цепи звенят по каменным плитам пола, а она приближается, высоко подняв голову,— рыцарь без страха и упрека.

На мгновение мной овладевает холодный страх, будто весь мир упрекает меня и до скончания веков мое имя будет проклято.

Но тотчас все мое существо наполняется бурным весельем. Такое я чувствовал, когда еще мальчиш­ кой случалось мне драться. Мой противник шел на меня, засучив рукава и сжав кулаки, здоровенный, сильный, выше меня на голову, а я знал, что сейчас подставлю ему подножку и он шлепнется лицом на камни и в кровь расквасит нос.

Я нагибаюсь вперед и с улыбкой, ласково спра­шиваю:

— Твое имя и прозвище?

Она отвечает:

— На моей родине звали меня Жаннетой, во Франции — Жанной. Никаких прозвищ я не знаю.

Я ожидал, что она назовет себя посланницей не­ба, божьей дочерью, и на этом я ее поймаю. Но она почуяла ловушку и обошла ее.

Я говорю:

— Поклянись отвечать правдиво на все вопросы о твоей вере и о всем другом, что ты знаешь.

Она отвечает:

— О моем отце и матери и о всем, что я делала на дорогах Франции, я охотно клянусь говорить. Но о моих голосах я ничего не открою. И даже если вы мне отрубите голову, я ничего не скажу, потому что это тайна.

Я говорю терпеливо, скучающим голосом:

— Клянись просто и без условий. Она отвечает:

— Поразмыслите как следует о том, что вы со­бираетесь спрашивать, вы, мой судья. Потому что вы берете на себя большую ответственность.

И тогда, чтобы усыпить ее внимание, я начинаю ее расспрашивать о ее родителях и детских играх, о священном дубе в Домреми, о том, как она с под­ружками сплетала венки и вешала их на его ветвях. Понемногу, незаметно я перехожу к ее голосам. Ее лицо светлеет, и, увлекшись, она говорит:

— Я слышала голоса в полдень, летом, в саду моего отца, когда звонили колокола.

Колокола? Студентом в Парижском университе­те я тоже слушал колокола. Они перекликались, то вступая, то отступая, ведя свою сложную мелодию, хоровод небесных сфер. Тонкие дисканты перебива­ли друг друга, торопливо вознося свои детские го­лоса. И тревожные удары большого колокола, от ко­торого сотрясались стены моей кельи.

Я тоже слышал голоса, но я знал, что это звонарь Собора богоматери дергает веревки колоколов.

Жанна говорит:

— Я поняла, что это голоса ангелов, святой Мар­гариты и святой Катерины.

— Как же ты узнала, что это они? Как ты разли­чала их друг от друга?

Жанна хмурится и повторяет:

— Я знала, что это они, и я их различала.

— Но как это?

— Я узнала их, потому что они назвали мне свои имена.

— Но, Жанна, ведь имена ничего не значат. Они могли обмануть тебя. Подали они тебе какой-нибудь знак, что это действительно они?

— Я вам сказала, что это они. Если хотите, верь­те мне.

Я продолжаю допрос, отвлекая ее внимание мелкими подробностями, утомляя ее и раздражая, стараясь добиться признания, что ее голоса не от бога.

— А в каком виде они являлись?

— Их головы были увенчаны коронами. Я виде­ла их лица.

— А волосы у них есть?

— Конечно! С чего бы им стричься.

— А эти волосы длинные и обильные?

— Я не знаю. Я не знаю, есть ли у них руки и другие видимые члены тела. И об их одеждах я не буду говорить, потому что я о них ничего не знаю. Но я видела их лица, и они говорили со мной, и я понимала.

— Как же они могли говорить, если у них нет тела?

— У них прекрасный, нежный и кроткий голос. Они говорят по-французски.

— А по-английски они не говорят?

— С чего бы им говорить по-английски? Они не на стороне англичан.

Я начинаю дразнить ее, надеясь вывести из себя:

— Есть у них серёжки и кольца?

— Я ничего об этом не знаю.

— Они одеты или обнажены?

—Что же, вы думаете, что у бога не во что одеть их?

Так бесконечно тянется допрос. Я замечаю, как она устала и побледнела, и я снова повторяю те же вопросы.

—Ты ничего не сказала о теле и членах святой Маргариты и святой Катерины.

— Я сказала вам все, что я знаю, и больше я ни­чего не скажу. Я их хорошо видела. Я вам все ска­ зала. Уж лучше бы велели отрубить мне голову. Я больше ничего не скажу.

— Жанна,— говорю я,— почему ты думаешь, что это бог создал их такими, какими ты их видела? Ведь известно, что дьявол Люцифер является в ослепи­тельном свете, в виде прекрасного мужчины, и ему ничего не стоит принять женский облик. Если бы дьявол явился тебе в виде ангела, как бы ты узнала, добрый это ангел или злой?

— Разве я не отличила бы, ангел это или нечто, что под него подделывается?

И она говорит о том, что ее святые являются ей в сопровождении миллиона ангелов, очень маленьких, в бесконечном количестве.

У меня самого в глазах начинают мелькать и кру­житься какие-то светящиеся точки, искры, звезды, трепещущие крылья. У меня кружится голова. В этой высокой обширной зале какой-то тяжкий воздух. Мне кажется, что пахнет серой. Откуда я знаю, может быть, эти сорок епископов, и аббатов, и докторов церковного права переодетые черти?

Я совершенно измучен. Мой язык распух и не по­мещается во рту. У меня едва хватает силы прика­ зать отвести Жанну обратно в ее темницу.

Глава седьмая

ГОВОРИТ ПЬЕР КОШОН

(ПРОДОЛЖЕНИЕ)

Уже три месяца тянется процесс, и я не могу до­биться признания, что её голоса и дела, послушные этим голосам,— от дьявола.

Я допрашиваю ее в зале суда, и я допрашиваю её в её темнице.

Это хорошая темница, способная сломить дух и тело. Обширная, низкая, и нету в ней окон.