Как? Как жить дальше?
Я сижу на подоконнике, свесив ноги вниз, смотрю на прохожих. Здесь конечно не высоко, но мало приятного в столкновении с асфальтом. Одно неверное движение и я полечу, но не как призрачные корабли, а по-другому — вниз.
Иногда мне очень этого хочется.
Я в бога конечно не верю, так уж меня воспитали, но порой мне хочется, чтобы он был и тогда я неумело и глупо молюсь — прошу только об одном. Мне же обещали раннюю смерть. И где она, где? Кто-то говорил, что я не доживу до десяти, кто-то до двадцати, до тридцати. Каждый раз разные цифры. Но вот мне уже пятнадцать и я живу, живу… уже целую вечность кажется.
Так всегда получается. Когда ты ждешь смерти, она никогда не придет к тебе, но стоит тебе вдруг пламенно возлюбить жизнь, как чьи-то холодные, безжалостные объятия вырвут тебя из нее и швырнут в пустоту.
Я люблю жизнь, только когда гроза. Мне так нравится слушать, как небеса раскалываются от этого оглушительного грохота, как звенят оконные стекла, как летают по ветру занавески. Если дома никого нет, я всегда открываю окна.
И меня манят, манят эти разверзнутые квадраты неба, так не похожие на безысходность моих серых стен.
Ну и пусть бога нет, я все равно беззвучно кричу ему: пусть в меня ударит молния.
Нельзя кричать громко: услышат соседи. Через час-другой вернется мама, которая водила Лидочку к доктору: Лидочка все время болеет, как я когда-то.
Я детей боюсь: от них много шума, они все время кричат и непредсказуемые, как дикие звери. Но она другая — маленькая, тихая, как комочек чего-то хрупкого и беззащитного, глазища в пол лица. Придет, сядет рядом и молчит. И вроде бы все понимает, но ничего не говорит, а в глазах — сопереживание. И откуда оно только у маленького ребенка в таком количестве, если взрослые, то понять не могут? Ручки у нее крохотные, как игрушечные, волосы совсем мягкие и очень легко путаются. Лидочка любит, когда ее причесывают, сама это делать ненавидит, за что мать на нее все время кричит. Она приносит мне свою расческу и улыбается. Все сразу делается понятно. Мы разговариваем без слов.
В словах вообще нет смысла. Они предают, они причиняют боль. Я не доверяю им больше с тех самых пор. В тишине есть что-то священное и простое. Пусть тайны и остаются не озвученными, неразглашенными…
Я, наверное, не буду продолжать этот дневник, как и все прочие. Сожгу его, пока он не попался в чужие руки. Дневники — это слишком опасно.
Ночью выпал снег, а к утру, он вдруг начал таять и все кругом текло и сочилось, распаленное неожиданно пришедшим потеплением. Зима еще отстаивала свои права, но с трудом удерживала позиции у хищной, скалившей острые здоровые зубы весны.
Меня не оставляло дурное предчувствие. Я все пытался списать его на то, что просто не люблю весну, но не выходило. Я еще сам не понял, а все мое естество уже знало: что-то произойдет.
Света ушла на берег, сказала, что ей нужно побыть в одиночестве. Мы с Ульяной пили чай. Она грустно разглядывала содержимое своей кружки, крепко обхватив ее тонкими бледными пальцами.
— Знаешь… — вдруг заговорила девушка, подняв на меня свои большие зеленые глаза, — как хорошо, когда ее нет… Я чувствую себя намного свободнее.
Я без труда догадался, что она говорит о Свете.
— Что-то случилось? — спросил я.
— Ничего, — покачала головой Ульяна, — просто я побаиваюсь ее.
Я подошел к ней и обнял ее за плечи, ощутив ее родное тепло. Сразу стало спокойнее, хотя на дне все равно оставался неприятный осадок.
— Почему?
— Мне кажется, что она меня недолюбливает, — призналась девушка и тяжело вздохнула.
— Нет-нет, что ты! — возразил я, — она хорошо относится к тебе.
За время пребывания здесь я хорошо научился врать с совершенно серьезным лицом, как будто сам себе верю. С одной стороны умение полезное, с другой стороны полностью противоречащее моим моральным принципам.
Но, о каких моральных принципах может быть речь после всего, что я сделал? Я преступил все границы, какие мог. Я уверял себя, что в войне любые способы подходят, и решался на самое отчаянное, самое запрещенное. Обратного пути нет.
Маленькая смешная ложь не сравниться с масштабом всего, на что я пошел раньше. Ради великой цели. Как мне казалось.
Тишина рассыпалась осколками разбитого зеркала, когда ее вдруг нарушил оглушительный, отчаянный крик. Я сначала и не понял, что произошло, повиновавшись какому-то слепому инстинкту, бросился к дому. Талый снег хрустел под ногами и сильно затруднял движение: местами он был рыхлым и глубоко поглощал в себя, в других — превратился в каток.
Мне на встречу из дома вылетела Ульяна — в домашней одежде, без куртки, без пальто и шапки, босиком. Волосы ее растрепались и упали на лицо, глаза осатанело горели. Следом за ней появилась Света и мне сразу стала причина крика, я догадался, что кричала Ульяна. У Светы в руках был большой нож для резки мяса. Судя по тому, как решительно смотрела она перед собой отчаянным, безумным взглядом, резать она собиралась вовсе не мясо.
Некоторое время мы смотрели друг на друга. Длилось это совсем недолго, но создалось впечатление, что прошли столетия. Тишина обволакивала нас и погружала в себя: она снова восстанавливалась, затягивалась, как невидимая мембрана.
Я опомнился первым, ринулся отнимать нож у Светы: теперь она пыталась воткнуть его себе в горло. Она что-то кричала, я уже ничего не разбирал. Мы свалились в грязный снег, в какой-то отчаянной звериной хватке. Я и не знал, откуда у нее столько силы. Мне вдруг почему-то вспомнилось то время, когда она принимала наркотики и закатывала грандиозные скандалы, я тогда также с ней боролся. Не на жизнь, а на смерть.
Где-то кричала Ульяна, все призывала нас к спокойствию, звала на помощь, хотя некого было звать.
Вдруг пошел дождь. Или мелкий талый снег, уже не разберешь.
Света вдруг ослабела, выпустила нож и заплакала. Она резко оттолкнула меня и побежала к берегу. Я следил за ее удаляющейся маленькой хрупкой фигуркой, пока меня не настигло осознание того, что, возможно, она побежала топиться.
Я вскочил, потерянно обернулся на Ульяну. Глаза девушки были расширенными из ужаса и в них стояли слезы, губы ее легонько подрагивали, словно она с трудом сдерживает истерику.
— Она пыталась убить тебя?
Ульяна кивнула, вцепилась в мою руку. Она хотела что-то сказать, но не решалась. Мне было страшно подумать, что Света успела ей наговорить, но это предстояло отложить на потом. Сначала бежать на берег и остановить ее от очередного безумного поступка.
Я слетел по намокшим, заледеневшим ступенькам и сразу же увидел ее. Она сидела на песке, совсем близко к кромке воды, низко опустив голову и спрятав лицо в коленях. Бросаться в воду она не собиралась. Или пока не собиралась.
Ее босые ступни были испачканы землей и песком, волосы стали совсем мокрыми. Она казалась такой жалкой, такой хрупкой, такой беспомощной, что вместо того, чтобы накричать на нее за этот цирк, мне вдруг захотелось взять ее на руки и унести домой.
Я осторожно тронул девушку за вздрагивающее плечо.
— Лида…
Она не подняла головы, только что-то пробормотала.
— Что на тебя нашло? — спросил я, — пойдем домой?
Света посмотрела на меня туманными, остекленелыми глазами полными боли и отчаяния. В них
