пугающие черные фигуры. «Попался, голубчик!.. Влип! Готовься к еще худшему!» — шипели они и легко ускользали — то зигзагом коня, то стремительным рывком слона и ладьи — от его медлительной маломощной пешки. «Врешь! Завтра все прояснится и образуется…» — Борис Глебович юлой крутился на постели, прятал голову под подушку, но бредовые видения не исчезали и все пугали его самыми мрачными обещаниями… Рядом в темноте кто-то так же ворочался и вздыхал, и из женской половины доносились тревожные жалобные вскрики: Сенат не спал.
Мимо его кровати прошел к выходу Капитон Модестович. Борис Глебович опознал его по странному, не на русском языке, бормотанию. Латынь? Точно, она. Одно время Борис Глебович посещал лекции в «Обществе знания», где нередко слышал подобные проявления эрудиции со стороны лекторов. Быть может, профессор что-то придумал? Уж кто, как не он? «Завтра всё…» — Борис Глебович скрипнул зубами и потянулся за нитросорбидом, которого на всякий случай взял с собой несколько пачек (хоть эту малость не оставил, не забыл!). Ночь длилась безконечно…
Нет, ничего здравого Капитон Модестович не придумал. Он пытался бежать, заблудился и где-то на задворках провалился в заброшенную яму с жидким навозом. Спасся чудом: его позывы о помощи на латыни услышала живущая неподалеку кухарка. Еще затемно залитого грязью, дурно пахнущего Капитона Модестовича втолкнул в Сенат разъяренный Порфирьев. Он включил свет и заорал:
— Ты на каком языке балаболишь, дедок? Русскому не научен? Научим!
Почему-то именно латынь профессора вызвала у администратора наибольшую ярость. Он все норовил двинуть Капитона Модестовича своим огромным кулачищем, но, видно, боялся измараться.
— Я тебя научу уважать распорядок! — рявкнул Порфирьев. — Я вас всех научу!
Сенатовцы с ужасом выглядывали из-под одеял. Из женской половины в едва запахнутом халате выбежала Аделаида Тихомировна.
— Что? Что такое? — воскликнула она и остолбенела, закрыв лицо ладошками.
— Золото из навоза смолото! На, получи! — Порфирьев наконец изловчился и, надвинув рукав на ладонь, залепил профессору подзатыльник.
Тот ойкнул, рухнул на колени и безпомощно пробормотал:
— Errare humanum est[2].
— Прекрати-ии-те! — завизжала Аделаида Тихомировна.
Крик ее был подобен вою сирены — не тому, что извлекается сжатым воздухом из механического чрева сигнального агрегата, но вою древних погубительниц мореходов. Это была та еще побудка! Порфирьев опешил и отступил назад. Все сенатовцы — и мужчины, и женщины — разом высыпали к месту происшествия, заволновались, загудели, как закипающий котел. А Капитон Модестович, размазывая по лицу навозную грязь, заплакал — просто, по-русски (да и возможно ли делать это на латыни?).
— Вот так! — Борис Глебович, удивляясь сам себе, выступил вперед и коснулся дергающегося плеча профессора. — Больше так нельзя! Пора прекращать эту вакханалию! Завтра едем к прокурору. Кто «за»?
Похоже, все были «за» — вверх взметнулся лес рук.
— А этого гестаповца хорошо бы под арест, чтоб впредь неповадно было, — предложила Васса Парамоновна.
Сенатовцы всколыхнулись и надвинулись на опешившего от их столь неожиданной смелости администратора. Порфирьев попятился в сторону выхода. Нет, он не струсил — он просто не мог принять какое-либо решение: на его багровом лице проступили темные пятна, словно кто-то там внутри стучал и бил его до синяков. Борис Глебович заметил, как белеют, сжимаясь, кулаки администратора, чудовищным усилием выдавливая прочь кровь из вен; как чернеют, наливаясь бычьей яростью, его глаза, и подумал, что сейчас в одно мгновение Порфирьев разметает всю их стариковскую шатию-братию по углам. Быть может, один Савелий Софроньевич продержится какое-то малое время. Хотя… Нет, лет двадцать назад он наверняка дал бы достойный отпор, а сейчас он лишь ветхая башня, выеденная изнутри временем, — старик, как и все. «Малой кровью не обойдемся», — испугался Борис Глебович и хотел было призвать всех к спокойствию, но Порфирьев вдруг, как мокрый кобель, встряхнулся всем телом и процедил сквозь зубы:
— Ладно, хорош разводить бодягу, будет вам сегодня и прокурор, и адвокат, и начальство, и какава с чаем. С обеда ждите.
Он развернулся и, тяжело раскачиваясь, вышел. Когда он хлопнул за собой дверью, Мокий Аксенович истерично вскрикнул:
— Испугался, гад? Тля кукурузная, сейчас бы мы тебя, как соплю зеленую, размазали по стене! Кровопийца, Муссолини, Пиночет… — он нервно захохотал. — Получил укорот, ирод пенсильванский? Беги, беги, будешь знать!
