нелегкая — совсем наоборот. Еще увидим!
— Во-во, — усмехнулся Мокий Аксенович, — точно: еще увидим!
А Наум, весело размахивая вещевым мешком, уже открывал дверь Сената. «Как он сказал? «Буду здесь жить»?» — глядя ему в спину, вспомнил Борис Глебович и опять улыбнулся.
* * *
На ужин опять подали рисовую кашу и кильку в томате. Килька была наша, отечественная, замученная и кисло-соленая, а рис — импортный, гуманитарный. Борис Глебович сам не так давно помогал выгружать из фургона мешки с иностранными надписями и слышал, как водитель и экспедитор обсуждали прибытие в область продовольственного транспорта — очередного акта западной благотворительности. Кто бы что ни говорил, но нет, не верил Борис Глебович в чужую доброту. Сколько лет нас гноили, воевали, боялись, ненавидели, проклинали, а теперь вдруг полюбили? Чушь! Если дают — значит, что-то и забирают. Более ценное и дорогое. Это уж непременно! Взять соседского пацана Валька и его истукана папашу — у одного мозги забрали, а взамен — шум да вой в голову; у другого совесть поменяли на денежный эквивалент в у. е. Вот тебе и рис! Вот тебе и буковки нерусские на мешках! Свой-то язык, поди, и забудут скоро? Нет, супротив риса своего, сахара да этих распоганых у. е. они душу нашу ставят; ее и хотят забрать. Ведь без души народ — стадо: куда погонят — туда и пойдет. Сюда, в Сенат, например. Да уж, без царя в голове, как в старину говаривали, никак не прожить. Только где ж его, царя-то, взять, где найти? Увы, эту проблему разрешить для себя Борис Глебович пока не мог… Да, в тот день в конце работы экспедитор шепотом (но так, чтобы и Борис Глебович слышал) сообщил шоферу и вовсе экстраординарную новость: оказывается, большую часть гуманитарного груза областные руководители сумели уворовать и распродать коммерсантам на оптовые базы. Теперь горожане покупают дармовые рис, муку и растительное масло на рынках за свои кровные гроши. Упомянул экспедитор и имя Коприева: дескать, он особенно постарался. «Ну, этот уж точно ничем не погнушается», — мысленно согласился Борис Глебович. А насчет залежалости продукта… Рис и впрямь имел какой-то прелый вкус, и Борис Глебович глотал его с трудом, преодолевая сопротивление желудка. Остальные сенатовцы принимали пищу обыденным порядком, без возмущений.
— Тебе не кажется, что этот рис возрастом нам под стать? — спросил он сидящего рядом Анисима Ивановича.
Тот облизал ложку и пожал плечами:
— Что с того? Тут правило одно: ешь, что дают. Не с голоду же пухнуть!
А Наум к гуманитарному блюду не притронулся. Он выложил перед собой кусочек хлеба, разломил его на несколько частей и не торопясь вкушал этот исконный русский продукт, запивая жиденьким чайком. Впрочем, что с него возьмешь? Убога!
Да, Наума некоторые теперь так и называли — с подачи неуемного языка Мокия Аксеновича. Ох, уж эти злые языки…
Вечер жизни приносит с собой свою лампу.
Ему снился рис, причем небывало крупный, размером с кулак. В темном огромном зале на высокой пирамиде из этого невозможного размера риса сидел зам главы Коприев и кричал… «Мое! Мое!» — слова, более похожие на предсмертные звериные хрипы, сеяли ужас. У подножия пирамиды торопливо и по-животному неряшливо копошились Авгиев, Проклов, Вероника Карловна и кто-то еще. Они сгребали в мешки похожие на желтые булыжники зерна риса. «Мое!» — продолжал кричать Коприев и метал в тех, кто внизу, рисовые снаряды. Первым поражен был Авгиев. Получив чудовищной силы удар по голове, он простонал: «Умираю!» — и забрался с головой в свой мешок. Снаружи остались только ноги, причем босые, с черными загнутыми когтями на пальцах. Проклов и прочие (был там, кажется, и сусликообразный прокурор) после каждого в них попадания уменьшались в размерах и наконец превратились в пищащий ком серых крыс. После очередного меткого броска сверху этот мерзкий клубок распался и серыми длиннохвостыми каплями растекся по разным сторонам. Дольше всех сопротивлялась Вероника Карловна. Она давно уже притворилась вороной и, ловко уворачиваясь от рисового града, скакала туда-сюда, но и ее наконец настиг метательный снаряд, угодив ей прямо в грудь. Она несколько раз перевернулась в воздухе и, рухнув вниз, превратилась в стоящий на подставке таксидермический экспонат. «Так я вас всех! — исходил криком Коприев. — Мое не тронь!» Вдруг распахнулись невидимые доселе двери, и через них внутрь зала хлынул ослепляющий свет. Коприев тонко, противно заверещал, рисовая пирамида рухнула и превратилась в клубы пыли, среди которых зам главы совсем затерялся. Его голос затих, и остался лишь свет. Он был так непереносимо ярок, что Борис Глебович немедленно проснулся…
И почувствовал во рту вкус нитросорбида. Выходило, что во сне он умудрился выломать таблетку из пачки и донести до рта? Да уж, чудны дела Твои, Господи! Кроме некоторого удивления, иных безпокоящих ощущений он не испытывал. Не было страха, холодного пота, ноющей боли в груди. Но в глазах все еще щемило от необыкновенного света. Может, это и есть причина? Свет всегда жизнеутверждающая сила. Он и успокоил?
