Борис Глебович поднялся и отправился в туалет, размышляя: с чего бы это ему привиделась вся эта коприевская камарилья? Начинало светать, и в предрассветных сумерках у стены Сената, как раз напротив его, Бориса Глебовича, окна, он разглядел человеческую фигуру: некто стоял там на коленях, подняв кверху руки. «Господи, что это?» — Борис Глебович с опаской подошел ближе и вдруг опознал Наума. Тот находился к нему спиной, и то ли луч света неведомым образом пробился из-за горизонта и освещал его, то ли в руках у него горел невидимый из-за его спины фонарик, но кудлатая его голова лучилась слабым таинственным светом. Борис Глебович ощутил озноб и немощь в ногах. Он хотел было окликнуть Наума, но не решился, не нашел в себе силы и пошел дальше, стараясь ступать как можно осторожнее. Каждый шаг, однако, отзывался эхом, и Борис Глебович оглядывался: не заметил ли его Наум? Нет, не заметил: все так и стоял неподвижно, воздев к небу руки, и все так же источал свет. «На обратном пути подойду, — решил Борис Глебович, — обязательно!» Но, когда возвращался, на прежнем месте Наума не нашел. «Никому, никогда! — поклялся себе Борис Глебович. — Слишком похоже на сон. Или бред? Это еще хуже: засмеют!»
За завтраком Борис Глебович то и дело поглядывал на Наума. Свет сквозь небольшие окна проникал в столовую скудно, да и небо затянулось облаками, так что сверх всегдашней улыбки ничего в лице Наума он углядеть не мог. Что это за человек? Слабоумный, на манер этакого деревенского дурачка? Его простота, скудный лексикон вроде бы подтверждали такое предположение. Но… Было в нем нечто — тайна? скрытый намек на то, что он знал куда более, чем говорил? — что не позволяло его разом отписать в разряд умаленных умом. А улыбка и эта окружающая его умиротворяющая сила? Стоило ему подойти к месту, где были спор, неудовольствие, раздор, — и вдруг все разом утихало. Борис Глебович подметил это давно, но лишь теперь, пытаясь связать с давешним событием, вдруг подумал, что причина в каких-то необыкновенных способностях Убоги. Прежде считал: стыдимся, мол, ведь он как дитя, потому и ссоры прекращаем. Нет, ничего мы не стыдимся! Мы злые, самолюбивые эгоисты. А вот Наум — он другой. По крайней мере, в неискренности его обвинить невозможно…
Бабка Агафья накладывала сенатовцам в тарелки кашу — все из того же риса, но на местном молочке. Старушка сама напросилась помощницей на кухню и работала здесь с большим удовольствием: в основном накрывала на столы убирала и мыла посуду, но иногда ей доверяли постоять у плиты, и она стряпала что-то домашнее и ностальгически родное — те же рисовые ежики, но вкуса необыкновенного. Потом она выспрашивала у всех, каково ее блюдо, и на каждую похвалу рдела щеками, как девица.
— Поешь, болезный, — она склонилась над Наумом, пытаясь наполнить его тарелку, но тот отрицательно покачал головой и указал на Савелия Софроньевича:
— Ему!
— Надоть кушать, сынок, захвораешь! — упрашивала бабка Агафья. — Кашка на молочке парном.
Наум ласково улыбнулся и, закрыв тарелку ладонями, повторил:
— Нет, ему!
— Как знаешь, — бабка Агафья вздохнула и вывалила в миску Савелия Софроньевича двойную порцию (ему из-за его габаритов вместо обычной тарелки подавали большую металлическую миску).
Действительно, и как это Наум живет на одном хлебе да чае? И бодрости духа не теряет? Борис Глебович приметил, что иную, кроме хлеба и чая, пищу Наум употреблял только по субботам и воскресеньям. Это считали его причудой — мало ли их у блаженного Убоги! Вот, например, перед едой и после молитвы шепчет, крест на себя кладет, да и вообще крестит все постоянно на все стороны. Иногда в дальний угол глаза устремит, нахмурится — и ну туда кресты класть! Потом радостно вздохнет, улыбнется и более в ту сторону не смотрит. Что ему там виделось? И эта его ночная молитва, и свечение над головой… Да уж, воистину чудны дела Твои, Господи!
Тут бабку Агафью придержала Аделаида Тихомировна:
— Извините, Агафья Петровна, — сказала она вежливо, но твердо, — вам следует поступать более справедливо.
— Это как? — не поняла та.
— Это так, что порции следует давать всем одинаковые. Вот вы, извините, Савелию Софроньевичу с горкой положили, а Анисиму Ивановичу едва половину тарелки. Он что же, по-вашему, не мужчина?
— Да мужик он, нешто я не знаю? — бабка Агафья безтолково захлопала глазами. — Только Софроныч подороднее будет, ему потому более и накладаем. Нешто первый раз так? Завсегда так накладаем.
— Вот и несправедливо поступаете! — поджала губы Аделаида Тихомировна. — Я вас очень попрошу впредь быть внимательнее.
— Да что такое? — обиделась бабка Агафья. — Нешто мне жалко? Хош три порции буду ему накладать. Осилишь, Иваныч, три порции?
Анисим Иванович сконфузился, закашлялся и отрицательно замахал рукой:
— Мне достаточно! О пустом
