ему не принадлежащий. Опять… Но мысль его, не задерживаясь, уже развернулась во времени и перебирала оставшиеся в недавнем прошлом узелки, пытаясь расшифровать их причудливые формы, переложить на привычный язык символов и знаков…
* * *
Почему они здесь оказались? Зачем? В чем смысл всего происходящего? Чего им ждать от будущего? Да и вообще — кто они, сенатовцы? Над этими вопросами Борис Глебович думал постоянно и кое-какие ответы уже получил: из общих разговоров, конечно, но и по собственным догадкам и домыслам…
Например, Васса Парамоновна… Типичная представительница племени старых дев; мужчин в достоинстве ниже директора школы не переносила на дух, женщин, впрочем, тоже. Детей не любила, возможно, потому, что из них необъяснимым образом со временем появлялись мужчины и женщины. Одиночество стало ее жизненным кредо, и лишь появившийся в последние годы навязчивый страх — обездвижеть от внезапной болезни и через то лишиться возможности самостоятельно доставать с кухонной полочки таблетки — побудил ее искать общественной формы существования.
Мокий Аксенович… Из-за въедливой дотошности характера и вздорного желчного языка первую жену уморил, так что она потеряла тридцать килограммов веса и тут же ушла к другому, более молодому и преуспевающему; вторую жену, замученную обвинениями в культивировании кариеса в своей ротовой полости, унесли пришельцы, но недалеко: до ближайшего психоневрологического диспансера — и выгрузили как раз в палату, где уже пребывали восемь таких же похищенных инопланетянами пациентов. Ни в первом, ни во втором браке детей у него не народилось.
А Савелия Софроньевича, что называется, погладила судьба против шерсти. Он с юности говорил про себя: живу, мол, счастливым однолюбом, таким и помру. Однако жизнь взяла его за хохол да рылом в стол. Сначала внук без вести пропал: вышел в футбол поиграть, и как корова языком слизнула — напрочь исчез из этой жизни. Через полтора года какие-то подонки-наркоманы забили насмерть сына в подворотне. Остались они на склоне лет вдвоем с женой (невестка — не в счет: она по молодости быстро другую семью выстроила). Жена себя горем сжигала-сжигала и сожгла. Так Савелий Софроньевич овдовел. Заскучал, запаршивел, брел по жизни кое-как да и забрел сдуру в фонд «Счастливая старость»…
Бабка Агафья, напротив, в прежние годы чувствовала себя счастливым человеком, хотя и изрядно боялась грома. Она была счастлива, невзирая на то что из-за сердечной простоты и некоторой умственной расслабленности неоднократно подвергалась обману со стороны соседей и даже собственных детей и внуков. Как только, потеряв мужа-кормильца, она овдовела, тут же была ловко выселена внуками (с молчаливого согласия ее детей) из родной усадьбы с племенным стадом и уникальной артезианской скважиной в коммунальную квартиру. Усадьбу внуки за неплохие деньги (по причине необычайной целебности артезианской воды) запродали московским коммерсантам. Ютясь в крохотной комнатенке, бабка Агафья продолжала гордиться своими внуками и регулярно пекла им пироги, которые оставляла на перроне железнодорожного вокзала в надежде, что кто-нибудь по доброте доставит их по нужному (но незнаемому ею) адресу. Она была несказанно счастлива, когда шалуны внуки наконец-то ее посетили и, как всегда, быстро и ловко оформили ее выселение из комнаты. Через несколько незабываемых деньков общения с дорогими людьми ее сбыли на руки фонду «Счастливая старость», заплатив символическую сумму в пять тысяч рублей.
Об Анисиме Ивановиче известно было мало… Что он в здешних краях не коренной: приехал то ли пять, то ли десять лет назад. Женился то ли однажды, то ли вообще невесть сколько раз. Дети то ли были, то ли так и не успели родиться. Ходил в помощниках депутата или в самих депутатах. Учился в пяти вузах и вроде бы два-три из них закончил. Где-то с кем-то воевал: то ли за правду, то ли из-за денег (но скорее, первое). Писал статьи в газеты, по некоторым данным — книги. Вперед смотрел без особого оптимизма, но и не впадая в уныние. У женщин вызывал положительные эмоции…
Впрочем, обо всех них можно было смело сказать, что жизнь пригнула их к ногтю. Как говорится, взяло кота поперек живота. Вот так! Несчастные, заброшенные, никому не нужные…
Первую неделю они словно не видели друг друга. Каждый существовал сам по себе, в одиночестве переживая обрушившуюся на него трагедию. Каждый вынашивал какие-то планы, обдумывал их и сиротливо одолевал горечь разочарования. Нет, никто из них не имел внутренней силы и уверенности в себе для поступка, способного кардинально изменить ситуацию. Быть может, лишь один Капитон Модестович с его попыткой побега сделал для этого хоть какой-то реальный шаг. Но чем закончился этот его поступок? Увы… Наверное, их потому и выбрали из общей массы обездоленных и ищущих лучшей доли горожан, что предвидели их полную неспособность постоять за себя. Хотя это они, будущие обитатели Сената, сами сделали свой выбор. Или нет? Борис Глебович, не надеясь на себя, с мучительным напряжением пытался отыскать среди окружающих его лиц хотя бы одно, имеющее шанс повести всех за собой, воодушевить и обнадежить. Нет, такового среди них не было! Мокий Аксенович огрызался и хамил в ответ на каждое обращенное к нему слово. Аделаида Тихомировна что-то постоянно себе под нос напевала и изредка давала практические советы Капитону Модестовичу. Профессор же, иногда теряя связь с реальностью, мог выйти к завтраку без обуви в одном носке. Савелий Софроньевич гнул и ломал всякие попадающие ему под руки предметы и вполголоса ругался. Бабка Агафья испуганно озиралась вокруг и шептала свое «Свят, свят, свят». Васса Парамоновна постоянно ходила с какой-то тетрадью, что-то чиркала там, ставила на полях черточки, и Борис Глебович заметил как-то, что в конце очередной страницы она выводит жирную двойку. Так же и все прочие: старались вести себя нормально, но выглядели странно; пытались скрыть свои внутренние страхи, но каждую минуту их обнаруживали. И лишь Наум выпадал из общего фона растерянности и разочарования. Он всегда был спокоен и безмятежен: он улыбался, переходил от одного островка безнадежья к другому и без всяких слов согревал своей улыбкой, закрывал от злых
