Вдруг, перекрывая весь этот веселый шум и гвалт, громко и отчетливо прозвучал голос прежде незаметно сидевшего в уголке Наума:
— Вот придет Павсикакий!..
— Павси… кто? — все еще давясь смехом и икотой, переспросил Мокий Аксенович. — Какий? Какой еще Какий?
— Придет Павсикакий! — повторил Наум. В отличие от прочих сенатовцев он был серьезен, и тени всегдашней его улыбки не было на его лице. Эта его неожиданная серьезность подействовала на всех отрезвляюще.
— Кто этот Павсикакий? — попробовал было выяснить Анисим Иванович, но Наум более не сказал ни слова и улегся на кровать.
— Ладно, повеселились, пора и честь знать. Давайте на боковую! — скомандовал Анисим Иванович.
— Да уж, пора, — согласился Борис Глебович и тут же взялся разбирать свою постель.
Через пятнадцать минут все разговоры стихли. Сенат, вздыхающий, покашливающий и поскрипывающий немощами своих постояльцев, поплыл сквозь очередную ночь навстречу предстоящему дню.
Яко Ангелом Своим заповесть о тебе…
Утором, проводя обычный медосмотр, Зоя Пантелеевна выронила коробочку с лекарствами. Таблетки раскатились далеко по комнате — под кровати и тумбочки. Мокий Аксенович открыл было рот, чтобы возмутиться, но Савелий Софроньевич поднес ему под нос кулак:
— Прикуси язык, гнида, — видишь, тяжело бабе!
— Без оскорблений! — стоматолог надулся, но замолчал.
Пока мужчины собирали лекарства, Зоя Пантелеевна безучастно стояла в проходе между кроватями.
— Порфирьев запил, — она безпомощно пожала плечами, — видно, дело плохо. Всю ночь просидел… Там куча пустых бутылок... Бормочет, что продали нас с потрохами, что теперь кранты нам. Нечай Нежданович и Коприев сговорились и продали нас бандюкам. Что делать? — она вдруг закрыла лицо руками и зарыдала.
Борис Глебович первым кинулся к ней успокаивать, другие тоже, но женщины сразу увели ее на свою половину.
— Разбойники храбрятся, пока начальство спит, — глубокомысленно изрек Анисим Иванович, присев рядом с Борисом Глебовичем на постель. — У нас ведь власти привыкли, если где пожар, чернилами его заливать. Пишут указы, постановления, законы — а надо-то силу грубую применять. Я хотя и не поклонник грубой силы, но ведь часто грубая сила — самое спасительное и нравственное средство. Что, с преступностью справиться не могут? Чепуха! Не хотят! Удобнее спать, тем более каждая минута сна оплачивается золотом. Глазки открыл, посчитал свой прибыток — и опять на боковую. Проспят, сволочи, Россию! Хотя так все и задумано. Верно я говорю?
— Все может быть, — Борис Глебович неопределенно пожал плечами, — нам-то что делать? Не Россию сейчас спасать надо, а себя.
— А нам что себя спасать, что Россию. Себя не спасем — и Россию потеряем. Но не на голодный же желудок? — Анисим Иванович поднялся, потянулся всем телом и крикнул: — А завтрак-то у нас будет, дамы?
— Будет-будет! — отозвалась из-за стены Аделаида Тихомировна. — Агафья Петровна с утра пораньше готовить пошла, так что каша ваша уже стынет.
— Ну вот, завтрак будет! — довольно потер друг о дружку ладошки Анисим Иванович. — Что нашему брату еще нужно? Пойдем, что ли?
— Пойдем, — Борис Глебович согласно кивнул, но с места не двинулся.
Аппетита не было, и он решил на завтрак не идти. Встал, прошелся по комнате и остановился в простенке у входа в женскую половину, собирая растерянные мысли в единый узел: «Себя спасем? Россию? Глупость! Что мы можем, старичье…» За перегородкой кто-то негромко разговаривал. Борис Глебович прислушался и узнал голос Аделаиды Тихомировны.
