— И каковы они?
— Они как безпечальные светы, но иногда плачут и отходят.
— Чего ж они плачут, Наум? — Борис Глебович старался выглядеть заинтересованным и серьезным, как положено при разговоре с детьми, но выходило плохо: в голове у него кипело и бурлило от собственных мыслей. Он пытался отвлечься от них и не мог. Что все окружающее, когда он сам, словно в паутине, в лабиринте без выхода? «Да зачем я вообще с ним говорю? Все мои слова — ложь», — подумав об этом, он ощутил стыд, как это бывало в детстве, когда он говорил неправду матери.
Но Наум, казалось, вовсе не чувствовал его неискренности, отвечал охотно и весь светился лицом.
— Они плачут оттого, что не любят грязи, — Наум показал свои сухие белые ладошки и дунул на них.
— Это что ж, мы грязные? — Борис Глебович посмотрел на свои руки, заскорузлые, с желтыми лепешками мозолей. Почему у него, Наума, такие белые ладони? Он ведь работает не меньше каждого из них? Борис Глебович вспомнил, что видел давеча у Анисима Ивановича грязь под ногтями, и ему стало неприятно.
Наум радостно кивал и стряхивал невидимый сор с рукавов и груди.
— Значит, надо себя чистить? — Борис Глебович покачал головой. — Коли бы все так просто было… — Но вдруг, внимательно посмотрев на Наума, спросил: — Ну хорошо, ты видишь Ангелов — они есть у всех, а моего ты видел? Какой он?
— Видел, — просто ответил Наум, — он красивый и безпечальный, любит тебя и помогает, когда у тебя болит сердце.
Борис Глебович вздрогнул и ощутил холодок в груди. Про свою болезнь он не распространялся. Быть может, Наум увидел таблетки на тумбочке? Вздор! Откуда ему знать, что это за лекарство? Да и они лишь ночью на тумбочке лежат. Днем Борис Глебович прятал их куда подальше.
— Тебе кто сказал про мою стенокардию? — Борис Глебович почувствовал, что голос его как-то разом осип. — Фельдшерица?
— Нет, твой Ангел. Он отгоняет от тебя лукавых духов, когда они тебя всем скопом душат. Он говорит, что если бы ты молился, ему было бы легче тебе помогать, и ночью ты спал бы спокойно, не боясь, что тебя раздавит потолок.
— Погоди… — Борис Глебович схватил себя за ворот рубахи, пытаясь расстегнуть пуговицу. Кровь застучала в висках, взметнулся целый вихрь испуганных мыслей: как он знает про потолок?.. ладно — стенокардия, но потолок?.. и речь?.. почему он так заговорил?.. откуда столько слов?.. притворялся дурачком?.. значит, прав Мокий: не так прост наш Наум?.. Он попытался взять себя в руки, встряхнулся, не заметив, что пуговица на рубашке оторвалась, и, немного успокоившись, сказал:
— Подожди, давай еще раз все с начала. Значит, ты беседовал с Ангелом и он все это тебе рассказал. Так? Но ведь никто не видел никаких Ангелов, — продолжил он после утвердительного кивка Наума, — мы живем в реальной жизни. Понимаешь? Люди, болезни, обстоятельства — все это относится к реальности, со всем этим мы взаимодействуем, принимаем или противостоим, сдаемся или боремся. Это и есть реальная жизнь! Больше ничего нет! Никаких Ангелов, лукавых духов, барабашек, гоблинов, гномов, фей и прочего. Нет! — Борис Глебович тяжело перевел дух. — Ты меня понимаешь, Наум?
— Да, — весело согласился тот, — я с тобой согласен, ты хороший человек. Твой Ангел сейчас сказал, что ночью твои таблетки упадут на пол и закатятся под тумбочку, поэтому сразу ищи их там. Тебя опять будут душить, но Ангел обещал помочь. Еще он сказал, что хорошо бы тебе помолиться…
— Все! — Борис Глебович вскочил. — Это уже через край, Наум. Я был лучшего о тебе мнения. Пока!
Он продрался сквозь кусты, быстрым шагом пересек поляну и остановился лишь за несколько шагов от сенатских дверей. Все это время ему казалось, что Наум смотрит ему в спину, он явственно ощущал теплое прикосновение его взгляда. «Вот тебе и Убога, вот тебе и деревенский дурачок! Философ! Так и есть: скрывает правду о себе. Нет, Мокий не прав! То, что он сказал, — дурь. Наум просто мудрее всех нас. Не умнее, а мудрее».
Он дошел до рабочего двора. Еще издали услышал смех и какие-то азартные выкрики. У сваленных в кучу пиленых чурбанов теснилась крyгом толпа сенатовцев.
— Давай, давай, вали его! — кричал Анисим Иванович.
— Ща, завалю! — Борис Глебович узнал голос Савелия Софроньевича.
Он подошел ближе, оттеснил Капитона Модестовича и из-за плеча бабки Агафьи увидел наконец происходящее: там, стоя на коленях и утвердив руки на широком пне, сцепились в единоборстве Савелий Софроньевич и местный водопроводчик Петруня. Савелий Софроньевич, покрасневший от натуги, напирал массой, но жилистый Петруня не поддавался. Рука
