его, хотя и отклонилась немного от вертикали, застыла на месте, как замоноличенный в бетон железный штырь.
— Ща, ща! — сипел Савелий Софроньевич, но «ща» никак не получалось.
Петруня стиснул в зубах потухшую папиросу и весь набух жилами; он казался связанным из веревок разной толщины, и Борис Глебович решил, что Савелий, невзирая на свое превосходство в габаритах, вряд ли одолеет. Сенатовцы азартно болели за своего, даже бабка Агафья едва не прыгала от волнения:
— Софроньич, так тебя растак! — выкрикивала она. — Что, зря тебя кормила, как порося?
— Не опозорь, Савелий, род пенсионерский! — стонал Анисим Иванович.
— Ну-кась, покажи-ка нам свою стать богатырскую! — с ехидцей подзуживал Мокий Аксенович. — Слабо тебе?
А Савелий Софроньевич, похоже, изнемогал, рука его задрожала и начала выпрямляться, поддаваясь железному натиску Петруни.
— Ща, — зарычал он и, приподнявшись, навалился всем телом. Чрез мгновение рука его накрыла жилистую руку Петруни.
— Виктория! — завизжал Анисим Иванович.
— Кашу-то не зря ел! — закудахтала бабка Агафья.
Сенатовцы радостно загалдели, а Петруня, вовсе не огорченный украденной у него победой, утер со лба испарину:
— Хана, уели морячка, надели дубовую безкозырку, — он хитро прищурился, — теперь, Савелий, наливай. Сто грамм, как говорится, с тебя за мировую.
— Сейчас соорудим! — Савелий Софроньевич, тяжело переводя дух, подошел к поленнице и достал припрятанную меж дровишек початую поллитровку.
— Что, гулять будем? — деликатно поинтересовался Анисим Иванович.
— Кто-то и будет… — пробурчал Савелий Софроньевич, прижимая бутылку к груди, но вдруг резко свинтил пробку и махнул рукой: — А давай! Подходи, подешевело! — он опрокинул бутылку в подставленный Петруней стакан.
— Стоп! — скомандовал тот. — По граммульке, на два захода.
Желающих нашлось немного — что взять со стариковского племени? Впрочем, и такая компания оказалась великоватой для ополовиненной бутылки, так что второго захода никак не получалось. Борис Глебович поймал себя на мысли, что и сам не отказался бы от ста граммов, но куда там — навязываться ради глотка? «Софроньичу легко, — подумал он, — там топором тюкнул, сям — вот тебе и пол-литра, а то и два. А я? Даром что вкалывал всю жизнь… А сейчас выпить — самое то. Ну да ладно, сердце поберегу». Он вспомнил про предостережение Наума, помрачнел и пошел в Сенат, надеясь никого там не застать…
Одиночество — вот что ему сейчас было нужно. Он попытался представить это гордое, недоступное никому более одиночество, которое накрепко запирает к нему, в его тронный зал, все двери, отрезает его от мира… нет, мир от него. И он независимый ни от кого, никому ничем не обязанный, восседает на своем троне. Он властен впускать или нет тех, кто там, за дверями, таких маленьких и незначительных… Он может судить их, может пожалеть или не жалеть… Нет, Наума пожалеть надо. И Зою Пантелеевну, конечно. Вон она, стоит плачет в углу. И Анисима с Аделаидой — они так надеются, что счастье им привалило… Вон как улыбаются! И Наум улыбается… Фу ты, сколько народу забрело! Вот тебе и двери! Уединился, называется… Борис Глебович встряхнулся и погрозил пальцем в пустое пространство Сената: «Все равно я один, вот уж вас и нет! И дайте наконец поспать!» Он, как есть в одежде, завалился на свою кровать…
Через час зыбкую его дремоту нарушил шум веселых голосов. Почти все сенатовцы ввалились в мужскую половину. Анисим Иванович что-то доказывал Петруне… Ох, уж этот Анисим Иванович, всегда он в центре внимания! «Да уж, бутылкой, вестимо, не обошлось», — констатировал Борис Глебович, окончательно пробуждаясь. Анисим Иванович энергично жестикулировал и издали вдоль и поперек рубил Петруню ладонью.
— Ты, Петруха, самоед, как, впрочем, и многие из здесь присутствующих, ты жрешь собственное мясо. Это тебя рвут на части на сцене «Аншлагов» и «Кривых зеркал», а потом бросают эти сочащиеся кровью куски в зрительный зал. А ты пожираешь и гогочешь. Над кем смеешься?
— А чего не поржать? — ухмылялся Петруня. — В дерьме за день наковыряешься, пущай хоть вечером расслабон будет. Мы ихних съездов насмотрелись. Да и смешно, в самом деле.
— Смешно ему! — скривил рожицу
